назад

Роза Ветров

Есть такие дороги – назад не ведут…
(«Мельница»)

Часть I



Оллария, Королевский дворец, через десять дней после событий Пролога.

* * * * * *

- Прижать надо, - согласился Клинч, - всех надо прижать! Бардак в стране! Вот раньше завхозам были положены зверопотамы. Для порядка. Ты только представь: скользкие щупальца, ядовитые клыки, стальные руки-крылья, а вместо сердца…
- ..пламенный мотор, - завершил Дубль.
(А. Жвалевский, И Мытько, «Личное дело Мергионы Пейджер»)

Ноймаринен мерил шагами роскошный кабинет. Когда-то тут сидел сам Фердинанд и делал вид, что правит. Интересно, что именно случилось с бывшим монархом в пустой, холодной и заплесневелой комнате тюремного замка, запертой снаружи на огромный замок?.. Лионель не верил в истории с выходцами и прочей нечистью, поэтому первое время после штурма столицы как-то успел выстроить в голове схему: пропавший без вести король Фердинанд - Рокэ Алва регент – Рокэ Алва король по давности пропажи.… Явление в столицу Ноймаринена с опричными и последовавшие события за сутки смешали все карты. Во-первых, Рудольф привез наследника, во-вторых, поглядев на место заточения пропавшего монарха и выслушав очевидцев его выступления на суде, уверенно объявил Фердинанда покойным. На вопрос почему, сначала огрызнулся, потом смилостивился и совершенно непонятно объяснил: он предал, и его забрали. Кто куда забрал, и кого предал король, Лионель уточнять не стал. Побоялся, на самом-то деле. Много знания – много горя. Потом, на досуге. Быть может. В-третьих, малолетний Карл оказался на троне тихо и без церемоний, зато очень быстро. В-четвертых – Алва…
Интересно, что сказал бы сейчас Квентин Дорак, великий политик и провидец? Слепой король Алва лучше очередного никчемного Оллара? Что скажет об этом сам Рокэ даже представлять не нужно. Известно. В то утро, когда Савиньяк-старший привез Алве «особое приглашение» и, раздавленный новостью, в гробовом молчании доставил его во дворец, Рокэ долго стоял у окна, спиной ко всем, кто бегал, суетился, голосил, молчал, боялся, радовался. А потом спокойно и холодно изрек: все вон.
Ослушаться не посмел никто.
Кроме Рудольфа.
Лионель дождался его за дверями комнат, срочно отведенных Первому маршалу. Дернулся, было, навстречу, но наткнулся, как на выставленную ладонь, на пустой усталый взгляд. И ничего не сказал. Не смог.
Весна набирала силу, скоро на севере сойдет снег, и тогда станет уже не до сантиментов и раздумий. Бруно ждать не будет. И столица не будет ждать, пока Рудольф наведет в Марагоне порядок. Надо что-то решать. Но что? Но как?..
- Господин регент…
- Лионель, оставь. Не на Совете.
- Рудольф…
- Я уже шестьдесят лет Рудольф… Если ты сейчас спросишь «что же делать», я тебя пристрелю…
Савиньяк усмехнулся:
- А Рокэ ругаете за самодурство!
- Это было раньше, знаешь ли. Тогда самодурство было самым великим из всех его.. придурей.
Лионель хмыкнул, но сдержался.
- Что он вам сказал? Вы ведь были у него с утра?
- Был… Обсуждали обстановку в стране и столице… Сопляк.
- Я? – не понял маршал.
- И ты тоже! – раздраженно рявкнул Ноймаринен.
Немного успокоился, прошелся еще пару раз от дверей до окна и продолжил:
- Лионель, послушай. Мне пошел седьмой десяток, я старик, - да-да, не корчи тут возмущенные физиономии! – у меня куча внуков, ревматизм и полтела в старых ранах, ноющих на погоду. Скажи мне, молодой красавец, любимец дам и маршал в тридцать три, почему все вы, молодые, сильные и борзые, сидите в завороженном бездействии, и только смотрите на меня, будто я – глас Создателя в этом мире?!
- Вы регент! И вы мудрее, старше и опытнее всех нас вместе взятых. Рудольф, я…
- Нет, Рудольф – это я. Молчи, ладно? Просто молчи, - Ноймаринен махнул рукой и отвернулся. – Мудрее старше и опытнее… Лионель, мальчик мой, скажи, ты когда-нибудь в жизни видел кого-то, кто был бы удачливее, хитрее, сильнее и умнее Росио? Ты видел кого-нибудь, кто столь же блестяще справлялся бы с политикой – и тактикой? Более одаренного стратега и более изворотливого дипломата? Кого-то, кого солдаты и простой люд обожают, кого боятся мерзавцы и кем восхищаются друзья? Кого-то более талантливого, исключительного и сильного? Нель?..
- Вы же велели мне заткнуться, - не удержался от мальчишеской отговорки маршал, за что немендленно схлопотал укоризненный взгляд.
- Но если вы настаиваете, - покаянно добавил Савиньяк, - нет, я не видел.
- И я вот тоже. Так почему же я, старая, загнанная кляча, которую пора пристрелить, сдать на бойню или хотя бы отправить в дальний гарнизон возить воду, ношусь с Севера в столицу и обратно, стараюсь, рвусь и тяну огромную страну?! А он, такой молодой, талантливый и великолепный, сидит там один в темной комнате, рычит на всех и вся и предается мрачным страданиям? Какого демона, Лионель, скажи мне?!
Рудольф Ноймаринен среди своих людей был известен как человек, никогда, ни при каких обстоятельствах не повышавший голоса. И никогда не помнивший о себе. Только о деле. Только о стране. Лионель смотрел, как он мечется от стены к стене, как прихрамывает на левую ногу и судорожно стискивает руки, чтобы не дрожали пальцы. И ему было страшно.
Старик прижал ладонь к сердцу и тяжело опустился в резное золоченое кресло. Савиньяк вскочил и налил ему воды. Встал рядом, тревожно вглядываясь в полуприкрытое ладонью лицо. Он молчал. Не знал, что сказать, и вообще, боялся открыть рот, потому что единственное, что вертелось в голове, заполошно и судорожно, сковывая мысли и чувства – «что делать?». Спросить сейчас об этом старика - попросту жестоко.
Рудольф отнял ладонь от лица, поглядел снизу вверх на встревоженное и печальное лицо маршала Резервной армии и усмехнулся:
- Никто не умер. Сядь.
Лионель послушно повернулся, возвращаясь к своему креслу, когда услышал тихое:
- Это конец, Нель. Он не выживет.
И не смог обернуться, посмотреть старику в глаза. Встал у окна, отодвинул бархатную гардину и вгляделся в синие сумерки. В дворцовом парке лежал туман. Над дальними кронами слабо тлели первые звезды. И пусто.
- Для него это… Я не знаю, Рудольф. Правда, не знаю, но вы правы. Последний раз он говорил со мной позавчера. Мрачно шутил, молча слушал новости и ни разу даже не спросил… ни о ком. Совсем. Будто ему наплевать. Может, не стоило увозить его из Нохи? Десять дней во дворце его искалечили. В то утро он был почти прежний…
- Боишься?
- Боюсь. После того, как он выпроводил морисков и приказал марикьяре возвращаться домой немедленно, боюсь. Он даже не пьет почти. С него станется застрелиться одной недоброй ночью.
- До Излома не застрелится, - задумчиво отозвался Ноймаринен, – но скольких перестреляет за неудачно поданный предмет и невовремя сказанное слово…
- Да нет, что вы, - ужаснулся Лионель и, наконец, обернулся, оперевшись о подоконник, - он не настолько…
- Пока не настолько. Но десять дней назад он не был похож на загнанного в ловушку зверя. Что будет через месяц? Через полгода? Он не умеет быть слабым, гордец. Его гордыня – его приговор, который он сам себе подписал. И мы все вместе с ним. Все, кто не научил его доверять хоть кому-то и принимать помощь как веление сердца, а не как жалость… Алваро хотел воспитать из него Ворона. Гордого и всесильного. Без единой слабины и изъяна. А мы с Варзовым ему помогли, чем смогли… Не сообщай Варзову, слышишь?
- Слухи доберутся еще вернее письма.
- Слухи! - старик отмахнулся. – Война и смута. Кто в наше верит слухам… Его надо отправить домой, Нель, к своим.
- Варзова?..
- Нель, когда ты спал последний раз? – мрачно усмехнулся регент.
- Два дня назад, - честно ответил Савиньяк, - кажется.
- Кажется ему. За Росио нужен присмотр. Я не вижу никого, кроме его кэналлийцев, кто справился бы с этим. Он слеп. Ему нужен поводырь, а еще – кто-то, кто каждую минуту будет рядом. Я видел, как он случайно смахнул локтем бокал со стола. Как он слушает шаги, ловя, кто и куда идет. Как его выводит из себя необходимость того, чтобы кто-то читал ему любую бумагу и описывал расположение значков на карте. Хорошо еще сами карты он знает наизусть… Для него это слишком. Как он умудряется бриться и до сих пор не перерезал себе горло – ума не приложу. И никого к себе не подпускает. Понимаешь? Рядом с ним нужен кто-то, кто его не побоится. И кого он не пристрелит по придури даже в самой черной меланхолии.
- Я бы не взялся, - отчаянно прошептал Савиньяк.
Ноймаринен посмотрел ему в глаза и твердо кивнул:
- И я тоже. Но кто тогда? Слуги, и те скоро не выдержат.
- Создатель Всемогущий, за что? – Лионелю возможно впервые в жизни до зарезу хотелось позорно опустить руки.
- Не «за что». Но может быть, «зачем». Так сказали бы тебе южане. Но они не очень-то верят в Создателя... У нас есть время до Излома, Лионель Савиньяк. Потом его не спасет уже ничто.
- Что же делать, Рудольф? – обреченно выдохнул маршал - и нервно расхохотался: регент демонстративно выложил перед собой пистолет.
- Знаешь что, мальчик мой! – начал, было, регент, но осекся. – Войдите!
Мгновением позже в дверь решительно постучали.


* * * * *

- Мисс Сьюзан! – раздалось из коридора. – Это я…
- Не знаю такого! – рявкнула МакКанарейкл.
(А. Жвалевский, И Мытько, «Личное дело Мергионы Пейджер»)
 

Душная южная ночь. В воздухе разливается сладковатое марево, густое, как кисель, хочешь – пей. Черные ночные птицы на самом-то деле не черны, так же как и кошки, которые даже в темноте – только серы… Впрочем, когда вещая птица поет в твоем саду, этому сложно поверить. Близкий прибой где-то внизу бьется о скалы и рокочет, как гром, только ниже и глуше, не обещая ни бури, ни очищения, которое она приносит. В какой-то момент пустота и духота становятся невыносимы, но пошевелиться ты не можешь. Разморенное тело не в силах двинуться, скованное путами беззвездной, бездонной ночи. До самого рассвета. Которого не будет. (Ты ведь ослеп, помнишь?) Это повторяется ночь за ночью, и ты уже до последнего звука и движения воздуха знаешь, что будет и как. Ты шагнешь в предутреннюю тьму - душную черноту над глухим морем - и не сможешь отвести незрячих глаз от горизонта, но солнце так и не поднимется. Опять. Вместо него накатит душное черное послезакатное марево, оно погрузит истомленный духотой и темнотой мир в безмолвие, недвижность и неясный, сводящий с ума шум и рокот откуда-то издалека.
Тишина, вообще-то, назначена сон стеречь, но раз за разом, ночь за ночью она неизменно будила Первого маршала. Пресекала этот бесконечный еженощный бред, который отчего-то не ушел вместе с лихорадками, а остался, быть может, наследством от ушедших головных болей. Или же это так неизбежно подбирался Излом. Ему, пожалуй, можно было бы порадоваться, как вестнику близкого избавления, но отчего-то не получалось. Как не получалось сказать, что виной тому только бред. Или только сон.
Вполне достоверно отличать сны от реальности Рокэ так и не научился. Хотя нет, научился. Во сне он снова видел. В отличие от яви, так что излечиться от кошмаров открыванием глаз не получалось. И он с ужасом ждал того дня, когда сотрется и эта грань.
Однако теперь наполненная тяжкими мыслями темнота отступила и схлынула почти сразу, уступив место какому-то беспокоящему и почти привычному по прежней жизни, дразнящему ощущению – что-то не так. Алва прислушался, и понял, что не ошибся: в комнате кто-то был. Кто? Убийца? Шпион? Или просто разыгралось воображение? Нет, кто-то точно есть. Шаги, неровное дыхание. Волнуется, что-то ищет? Что? Молчание ничего не даст, более того, молчать в такой ситуации почти невозможно, но... Карьярра, как он ненавидит эти слова!
- Кто здесь?
Не отзывается. Замер. Нет, вновь пошел, теперь уже не скрываясь, не стараясь не шуметь. Звук шагов, дыхание - и ни слова. Кто же это? Не Лионель. Не охранник, никто из военных верхов - это Рокэ знал точно. Так привычка различать, выделять, чувствовать своих в темноте походного лагеря или в разгаре битвы здорово помогла ему, когда он ослеп. Наверное, Рудольф понимал это, и за минувшие десять дней именно из привычных Ворону молчаливых войсковых набрали охрану. Немногих остальных, кого к маршалу подпускали близко, герцог Алва учился различать – по шагам и манере двигаться, голосу, дыханию, случайным привычкам. Вошедшего Алва узнать не мог, как ни пытался. Не военный. Точно нет, ни следа строевой выправки, хотя движения уверенные и легкие.
- Бессмысленно прятаться и молчать, раз уж сподобились прийти. Назовитесь!
Тишина. Шорох. Что за...? Нет, он не ошибся, шорох расстегиваемой одежды, зашуршал камзол по рубашке. Ну... хотя бы не платье, - подсказала язвительная мысль. Скрип стаскиваемых сапог.
- Карьярра, я позову охрану! Кто здесь?
Он ощущал нелепость ситуации, не мог понять, что происходит и, наверное, именно поэтому потянулся к оружию, только когда вездесущая ночная прохлада проникла под откинутое одеяло, а сам он понял - не успеть. Ни к кинжалу под подушкой, ни к пистолетам на столике рядом. Но вместо ожидаемого удара к плечу, к боку приникло горячее и подрагивающее тело, а молчание сменилось единственным сдавленным всхлипом и судорожным вздохом сквозь зубы. Шелковые волосы легли на плечо, узкая сильная рука почти привычно – надо же! - прошла через грудь наискосок, как шрам, дохнуло молоком и ромашкой. И Алва узнал своего ночного гостя.


- А может, я вас люблю?
Вот так и слетают маски. Увядают и опадают, как листья в Северной Придде по осени. А нынче уже зима. За окошками маленькой комнатки ветер, снег и поземка… Тобиас нашел эту гостиницу три дня назад, когда стало ясно, что Алву, все же, придется отбивать. На всякий случай нашел – вдруг понадобится безопасная крыша над головой на пару часов. Понадобилась. Первый маршал пожелал написать несколько приказов и писем, разослать гонцов, выписать полковнику Придду патент и подорожную – и проститься.
Не только у вас, Валентин, есть долги… А может, не долг… А может, я вас люблю…
Мальчишка, сопляк, выскочка. Рассмеется и будет прав.
- Герцог, вы меня ужасаете. Что за дурь дернула вас сейчас за язык? Мне, право, даже любопытно…
Голос ленивый, но что-то в нем есть опасное. Такое, что мурашки по спине и холодок в кончиках пальцев. Сейчас назовет «юношей» и презрительно скривит губы. Он не любит обманываться в людях. И почти никогда не обманывается. Но Валентин так умело носит свою маску... Сам-то редко вспоминает, что там, под ней. А тут вдруг… Идиот. Или разум или сердце, нельзя их смешивать. Есть долг – выполняй. Сопли-то зачем распускать. Стыдно перед этим человеком, который только что сам выбрал себе приговор. Герцог Алва возвращается в тюрьму. Герцог Придд едет на Север…
Я вас люблю… Смешно.
Тихо и упрямо:
- Это не дурь.
Валентин решительно развернулся к маршалу лицом и вздрогнул – Ворон сидел у стола, а теперь, совершенно бесшумно, оказался прямо за спиной.
Немыслимые синие глаза впились в темно-серые.
Лениво, нараспев:
- Какая завидная уверенность!.. Валентин, вы точно понимаете, что говорите?
Отступать не время. Поздно и позорно теперь уже. Просто потому что он – не свин. Не «юноша» и не истеричный сопляк.
Валентин стиснул зубы и постарался вспомнить, что он - герцог Придд, и взять себя в руки, не покраснеть. Нельзя, не перед Ним…
- Видите ли, монсеньор. С ранних лет во многих областях моей жизни достойным примером для подражания явились именно вы. И, следуя вашему примеру, я всю жизнь учился думать, что говорю. А также кому именно.
Узкие темные губы изогнула ухмылка.
- Недурно…
Дышать тяжело. Еще тяжелее дышать ровно. Три счета – вдох, три счета – выдох. Держись, Валентин, держись! Опустить глаза, смириться с собственной глупостью, принять отказ, промолчать…
…Затылок внезапно сжала сильная ладонь, пальцы вплелись в волосы, как в гриву лошади, вцепились, намертво фиксируя голову, а потом, почти одновременно, жесткие, холодные, будто только с мороза, губы накрыли его рот. Валентин задохнулся и замер. Сердце заколотилось где-то в горле испуганной птахой. Какой там, к демонам, ледяной Спрут, в насмешку они, что ли…
От Рокэ пахло вином и ветром. Свободой – и бедой. Юноше казалось, будто его ударили наотмашь по лицу: кружилась голова, не хватало воздуха, дыхание стало мелким и частым. Холодные, жесткие губы двинулись, прихватили уголок рта, потом чуть надавили – и мгновенно раскрыли губы Валентина. Он не сопротивлялся, из тела будто вынули все кости, и оно ослабло, плавясь в чужих руках, как воск. Кончик чужого языка, шелковистый и горячий, погладил губы изнутри, коснулся языка и неба. Горячая волна возбуждения пробежала по телу, самовольно, совсем не советуясь с рассудком, поднялись навстречу этому страшному – и желанному! – человеку руки. Одна обхватила за шею, крепко, аж мышцы на плече закаменели, пальцы второй коснулись вороного виска, еле касаясь, погладили щеку.
Да, теперь сомнения прочь…
Валентин Придд хочет Рокэ Алву, как никого и никогда в жизни. Да и не только в желании дело, но и в страсти, ярости, восхищении и стремлении – защитить, принадлежать, не отпустить.…
Какая-то иступленная нежность сжала и без того сведенное судорогой горло. В то мгновение Валентину не важно было, кто он, этот немыслимый человек с глазами цвета смерти, да и человек ли вообще. Неважно, прав он или виноват.
Есть долг, клятва и сердце.
И что делать, если они вдруг сговорились и кричат об одном?
Быть с Ним. Где угодно. Принадлежать. Служить. Любить. Защищать. Если позволит…
Несмело – на наглость и дерзость отчего-то совсем не осталось сил - он обнял язык Ворона своим, отвечая на поцелуй.
Рокэ отстранился, но руку не убрал. Валентин со всхлипом втянул воздух и прижал к губам ладонь, но спрятать глаза или опустить лицо ему не дали. У маршала сильные руки. Сильные и властные. Пальцы жестко натянули пряди. Так держат повод норовистой лошади.
И он решился и посмотрел Алве прямо в глаза. Открытый взгляд честнее тысячи слов и жестов.
- Я понимаю, что говорю…
Тихое:
- Да. Понимаешь.

Последняя прогулка верхом, последнее вино, последняя песня и ночь на свободе. Каждый скажет, что цена за судьбу страны не бывает слишком высока. Каждый, кроме того, кто ее заплатит.
Головные боли сменяются подступающими приступами слепоты, и только Леворукий знает, когда окончательно сменятся. Больше не будет искристого инея, звезд и гранатовых рощ. И мальчик с зимними глазами больше не будет смотреть вот так - дерзко и отчаянно. Восхищенно и с жаждой. А жалости Алва и сам никогда не позволит взглянуть на него. Даже украдкой.
Кошки раздери эту страну... Дотащить ее через Круг – и все… Такая усталость, что не хочется уже ничего, даже покоя и справедливости… Чуть вдохнешь – и снова тоска хватает за сердце… Бывает ли цена слишком высока… А когда-то все было иначе. И жаждалось, и леталось, и пелось, и рвалось… А сердце горело и умело болеть - и любить…
А может, я вас люблю… Не любит, конечно, но хочет. Знает, чего хочет?.. Знает…
Последняя ночь для полета и песни, последняя ночь упиваться вином – и жизнью, вкусами, запахами, а особенно – светом и красками. Вот этой бледностью, этим румянцем и зимней серостью глаз… А почему бы нет?.. Жажди, мальчик. Живи. Возьми. Совсем не жалко, право слово…

Алва долго молча смотрел на него, а потом медленно улыбнулся. Не усмешка – улыбка. Наверное, Валентин слишком удивился, поэтому даже не сразу заметил, что на нем расстегивают колет. Неторопливо, плавно, будто успокаивая.
И что делать?..
Как что? Сам ведь хотел. Мечтать посмел…
Горячая волна обожгла скулы. Пальцы запутались в узле шейного платка, потому что вдруг задрожали руки, но ладони маршала поймали запястья и отвели прочь: стой смирно. И Валентин послушно замер, позволяя снять с себя колет, а за ним и рубашку.
Горячие мужские ладони скользнули по спине к плечам, коротко помассировали шею и медленно вернулись вниз по груди. Жесткие, привычные к перу, стали и струнам, подушечки пальцев сжали соски и принялись аккуратно перекатывать…
Пытка, какая-то пытка для тела, мгновенно ухватившегося за воплощенную грезу: в паху все ныло и пылало, и странно неловко было от мысли, что Рокэ сейчас увидит, не может не увидеть, проступившую на бриджах выпуклость... Валентин задохнулся, покраснел и склонил лицо к плечу, пряча глаза и закушенную губу: не стонать…
Но Рокэ всегда видит все и замечает, наверное, он, и правда, демон. Рассмелся тихо и хрипло, двумя пальцами повернул лицо Валентина к себе и прошептал:
- Давай лучше я?..
И, действительно, сам стал легонько прикусывать губы, кончик языка, скулы и мочки ушей… Щелкнула пряжка ремня, и Валентин запоздало и отстраненно понял, что остался в одних подштанниках. Но ему было уже наплевать. Ворвись сейчас вооруженная погоня – он и то не смог бы оторваться от становившихся все теплее и мягче губ Ворона.…Ладонь Алвы накрыла его пах, и от внезапного разряда удовольствия – снизу вверх, прямо в сердце и в голову, он резко вздрогнул, приложившись затылком о бревна стены.
Алва коротко рассмеялся:
- Тс-с-с… Ну тише, тише…
Как испуганному зверенышу… А руки уверенно доделывали начатое: последнее движение – и горячей плоти коснулся прохладный воздух комнаты. Валентин почувствовал, как румянец стремительно заливает и щеки, и уши, он и сам не знал, что способен так краснеть… Алва отступил на шаг. У него даже взгляды горячие.
Валентин поднял голову: ну хватит, это и его ночь, даже если утром все окажется сном или бредом – пускай. Он пытался совладать с бешеным пульсом и смотрел, как маршал спокойно и аккуратно снимает и складывает на кресло мундир, рубашку, платок, ремень... Потом не выдержал и слитным движением опустился на колени перед Алвой, дернул застежку бридж, стянул их вниз, и прижался лицом к плоскому, мускулистому животу с темной дорожкой жестких волос… тонкая ткань белья обрисовала горячую, налитую плоть, и Валентин прижался к ней губами – прямо сквозь ткань.
Рокэ зашипел и схватил его за плечо, оставляя синяки железными пальцами:
- Ну, хватит! В этих комнатах хотя бы кровать есть?!
Юноша запрокинул голову:
- Слева спальня…
- Идешь? Или предпочитаешь здесь?..
Маршал с усмешкой похлопал по плохо оструганной столешнице. Валентин поежился, встал, неловко повернулся в сторону двери и оказался к Ворону спиной. Сильные руки обхватили его поперек груди, прижали к горячему телу, и Валентин почувствовал лопатками жесткие завитки волос на груди Алвы, а к бедру прижалось напряженное и горячее… Рокэ поцеловал его в шею, провел языком по скуле и контуру уха, потом вдруг отпустил и легко подтолкнул в спину: иди.
Валентин, почему-то стараясь не оглядываться, зашел в спальню. Там было сумрачно и тепло. Единственная довольно узкая кровать была усыпана лунными бликами, как монетками. Это показалось красивым, он улыбнулся несвоевременности собственных мыслей о красоте ночи – как влюбленная девица, бр - и навзничь лег на прохладное льняное покрывало. Волосы рассыпались по грубой ткани, и Алва, мгновенно оказавшийся сверху и уже совершенно обнаженный, принялся ловить пряди губами. Его тело было тяжелым и сильным. Валентин всегда знал, что маршал – очень сильный человек, но почему-то никогда не задумывался, что вряд ли вырвется, если вдруг захочет… Но не хотелось. Совсем не хотелось. Алва наигрался с его волосами, улыбнулся в густых сумерках, обдав лицо горячим дыханием, и легонько погладил и без того восставшую до предела плоть юноши.
Придд выдохнул почти беззвучно:
- Не могу больше…
Губы тронули жилку на шее:
- Можешь…
Рокэ отстранился и потянулся куда-то в сторону, потом с силой просунул руку Валентину под бедра и подложил туда свернутое одеяло. Тот только судорожно вздохнул.
- Не бойся, - прошептал Ворон.
Его язык тронул ямочку под ключицей, а ладонь снова ласково и властно сжала член. И Валентин на мгновение провалился в какую-то светящуюся бездну. Чужие тонкие, сильные пальцы, раздвинули ягодицы, погладили ложбинку между ними. Вторая рука оставила напряженную, налитую плоть, коснулась искусанных губ Валентина.
Горячий выдох прямо в ухо:
- Возьми…
Он послушно разомкнул губы – и подушечки пальцев проникли внутрь, нашли кончик языка, погладили. А через несколько мгновений он и сам уже ловил их губами, прикусывал, обнимая языком.
- Молодец.
Поцелуй в висок. Влажные пальцы вернулись к ягодицам, коснулись напряженно сжатого входа и замерли. Гладившая рука, напротив, скользнула к отведенному бедру и сильно, почти до боли, его сжала. Рокэ замер, а Валентин окончательно потерял голову: от неподвижного пальца разбегались горячие молнии. Губы Алвы смяли кожу на шее, под ухом, с силой прикусили, наверняка оставив след.
- Так я у тебя первый, верно, Тино?
Валентин удивился неожиданно ласковому имени и смутился:
-Да.
Рокэ притворно вздохнул, потом ухмыльнулся, неотрывно глядя в глаза, опустил голову. Задел языком, а потом вдруг сильно, больно прикусил напряженный сосок. Валентин от неожиданности вскрикнул и дернулся всем телом, непроизвольно с силой насадившись на влажные пальцы. Один из них проскользнул через сжатую мышцу внутрь. Дыхание перехватило, губы совсем высохли, и, будто видя это, Алва медленно облизнул каждую из них – верхнюю, потом нижнюю, потом коротко и крепко поцеловал.
Дышать получалось только мелко и часто. Рокэ ловил эти короткие выдохи: его приоткрытые губы парили над губами Валентина. А палец внутри медленно сгибался и двигался, ласково уговаривая мышцы не сжиматься так сильно, успокаивая. И как только Валентин сумел немного расслабиться – внутри оказался и второй палец. Было немного больно, но потом – как удар ветра в лицо - вспышка белого света, вскрик – пальцы задели какую-то особую точку внутри. Алва смотрел, не отрываясь, в искаженное сладкой мукой лицо Валентина, а в глазах его тепло сменялось страстью и жаждой.
А потом вдруг все кончилось. Алва убрал руки, оперся на локоть возле его плеча и долго смотрел Валентину в лицо, внимательно, цепко и спокойно, будто пытаясь понять – или запомнить.
Забытая, смытая желанием тревога шевельнулась, обещая скорую беду. Так смотрят, прощаясь... Не с человеком, с миром.
Валентин замер, немыслимое возбуждение и вожделение начало спадать, быстро уступая месту страху.
Но голос сорван стонами, и горло пересохло, сил хватило только выдохнуть:
- Рокэ, что?..
И приподнять голову от подушки. Валентин даже успел испугаться собственной фамильярности и наглости – сейчас оттолкнет, ударит, Он не потерпит чужого беспокойства за него и упорной навязчивости…
Алва, действительно, поднял руку и поднес к лицу Валентина. Но не ударил – легонько погладил скулы, спинку носа, лоб, губы….
- Ничего.
И через мгновение будоражащая тяжесть его тела снова опустилась на юношу. Горячий язык ворвался в рот – не заботясь больше о дыхании и несказанных словах, грудь легла на грудь, жесткие волоски защекотали соски и межреберье, пах прижался к паху, и Валентин ощутил напряженную, влажную плоть Алвы, которая коротко коснулась его собственной, но не настолько роскошной по размеру. Рокэ не медлил больше, опираясь на правый локоть, левой рукой обхватил бедро Валентина, прижал к плечу, раскрывая совершенно себе навстречу… Головка уперлась в кольцо растянутых мышц, Алва наклонился к самому лицу любовника и прошептал, касаясь губ губами:
- Да?..
- Да…
И впился в рот поцелуем, отнимая воздух, заставляя выгнуться еще сильнее, – и горячая плоть протолкнулась внутрь. Большая, слишком большая, больно!.. Губы рассеянно трогали покрывшийся испариной лоб, руки бережно сдерживали пытающееся вывернуться из-под боли тело, и скоро ее не осталось, только свет, аромат соли и столетних вин, пламя, нежность и страсть… И тогда Рокэ в первый раз медленно толкнул бедра вперед….

Ночь лежала над городом ровным платом, за окном цвело и стрекотало, слышались окрики патрулей с площади. На широкой постели в спальне Первого маршала и регента королевства в обнимку лежали двое. Вернее, один обнимал, а второй просто лежал рядом, не шевелясь, и даже отвернувшись, будто совсем не слыша, не чувствуя – не замечая. Маршал ловил себя на странном ощущении, редком госте в сознании Рокэ Алвы – до боли, до воя хотелось закрыть глаза, а потом открыть – и чтобы ничего этого не было. Ни внезапного пробуждения от кошмара, ни неистово прижимающегося тела, ни судорожных выдохов в плечо, ни тяжелых вдохов сквозь зубы. Чтобы не было всего того, что неизбежно крушило стену, так давно и старательно выстраиваемую Первым маршалом вокруг своей особы, своей души и своей жажды жить и дышать.
Странно это – лежать рядом и не спать. Молчать. Не ждать ничего.

- Ну, и какого ызарга вы забыли в этой постели, герцог... или даже полковник?
Молчание. Упорное молчание, резкий выдох и сцепленные на его теле руки, такие сильные и странно привычные. Теплые. Родные. Квальдето цера, нет! Вот только не это!
- Как интересно! И куда же это подевалась моя охрана? Или у вас и здесь все схвачено? А я смотрю, вы мастер на продуманные до деталей планы, полковник Придд. Чем удивите на этот раз?
Тишина. Интересно, много ли на свете тех, кто способен долго вытерпеть Алву в таком состоянии? Последняя партия адъютантов с Ноймариненова плеча продержалась чуть меньше двух дней. Пришлите мне к ужину новую дюжину.
- Между прочим, я ослеп, но не оглох.
Проклятый упрямец. Он вообще слышит? Для кого Рокэ тут разоряется? А впрочем, неважно. Достаточно того, что слышит сам Ворон. Слышит и чувствует, как понемногу его покидает воля,  по чуть-чуть, и тихий голосок вещей птицы нашептывает: не думай, не противься, зачем споришь, расслабься, спи...
- Как это, в сущности, печально было так ошибиться в вас! Я полагал вас герцогом, офицером, а вы оказывается обыкновенная подстилка. Можете быть свободны, господин Придд, постилок я не обслуживаю.
Поднять руку, привычным жестом вцепиться в волосы, оттянуть голову – как ТОГДА – замереть на миг, и хлестко, наотмашь ударить поперек лица. Рука, сжимающая прядь, опустилась, давая прижать руки к лицу, отшатнуться, убраться из чужой постели. Рокэ медленно, осторожно, стараясь сделать это как можно незаметнее, выдохнул – и вновь оказался в кольце рук. Горячее тело вернулось и обдало жаром и дрожью. Захотелось заорать. И драться. И сделать Чужой знает, что еще, потому что здесь, в его постели, прижимаясь к нему, как к последнему обломку мачты утопающий, плакал Валентин Придд. Ледяной Спрут. Мальчишка. Да нет, уже не мальчишка, уже даже не юный свеженазначенный полковник, оказавшийся менее полугода назад в его постели… Валентин плакал трудно, по-мужски, глотая слезы, стиснув зубы, с трудом проталкивая сквозь них вдох и выдох, тихо вздрагивая всем телом.


Когда слезы истекли, как рано или поздно истекает вода из-за любой прорванная плотины, Валентин уснул, Рокэ услышал ровное, тихое, чуть затрудненное дыхание. Он осторожно пошевелился, убедился в том, что рука спящего намертво вцепилась в егопредплечье, и устало откинулся на подушки. Но сон не шел. Упрямо не шел,несмотря на мучительные попытки. Алва уже почти докатился до подсчета морисков, когда пришлось признать, что избавиться от навязчивой мысли не удастся. А значит, проще перестать притворяться спящим и вернуться к любимому занятию - продолжить переругиваться с самим собой:
Нуи пусть! Да пусть же! Этот парень определенно знает, чего хочет! Он это уже доказал. Даже дважды! Хочет остаться? Прекрасно! Пусть остается и не жалуется потом!
Проклятье, ничего прекрасного в этом нет! И это отнюдь не то же самое, что полгода назад, хоть разбейся об стену теперь! Давайте разведем Гайифу на троне. Хорошо, сам трон трогать не станем, тем более, что кровати в этом смысле определенно удобнее. Но полгода назад это было его личным делом. Полгода назад у него еще были личные дела. Днем позже от них ничего не осталось.
И не на кого злиться. Совершенно не на кого, просто есть такие дороги, которые не ведут назад. Ты знал это, когда уходил, знал, когда укладывал его в свою постель. И потом, зачем ему теперь ты. Калека.
Рокэ мучительно захотелось дернуться, метнуться по постели, сбросить одеяло, зашвырнуть в пустоту подушкой. Но он не двинулся с места, продолжая бушевать и тихо истекать ядом – внутри.
А такой был хороший план, а? Разобраться с войной, перетащить страну через Излом, спихнуть регентство на Ноймаринена и тихо сдохнуть, как давно уже пора бы... Выходит, тебе стоило бы взять у Придда несколько уроков по части продуманных планов, вместо того чтобы тащить его в постель. Хотел последний раз хлебнуть вольного воздуха перед осадой, насладиться страстью, а заодно подарить мальчишке то, чего ему так хотелось? Вот и пожинай плоды своего безволия! А ведь, казалось бы, отец показал тебе их во всей красе, заставил прочувствовать сполна – и все равно, каждый раз, как в первый, ты совершаешь ту же ошибку. И жизнь по-прежнему ничему тебя не учит. И то, что каждая твоя слабость рано или поздно подкрадется с увесистой кувалдой со спины, ты не усвоил! Ты  болван, Рокэ, герцог Алва!
Полбеды еще - те месяцы, что остались до Излома. Тебе еще есть что решать, и дел достанет. Другое дело, что ты, действительно, почти успел сойти с ума и потерять вкус к жизни. А она, гляди-ка, как истинная дама, всегда обращает свое внимание лишь на то, что неможет получить. И вот – закономерный результат – твой, во всех смыслах последний, любовник валяется рядом и сопит тебе в плечо, жалобно так, тихо, и очень уютно. Спрут ледяной, гадина морская, развел тут водопады урготские. Сам дурак! Что ты, что он: он – потому что подписался терпеть твое отчаяние, самодурство и бессилие, ты – потому что сквозь стальную броню добровольного прощания с миром сегодня слабой струйкой сочится проклятый аромат – молоко и луговая ромашка, такая, какой она бывает только высоко в горах. А вслед за ним - на прорыв - прелые травы летних молний, до ломоты в зубах свежая вода лесного ключа, дорожная пыль, и жареное мясо у костра, и гранатовые рощи в цвету, и конский пот, и вольный ветер, непременно с моря, неудержимо похожий на запах его волос, в которые так приятно забраться рукой. Забраться, пока безвольный разум предается ярости и самобичеванию, пока пал возводимый щит, пока руки сами обнимают прижавшееся к тебе горячее юное тело, пока спит Валентин и за все, что делаешь, не придется отвечать утром.

Рокэ обнял прижавшегося к нему юношу, несколько раз бездумно пропустил между пальцами каштановые пряди и непроизвольно на мгновение сжал руки. Никогда и никто - почти никто из живущих - не сказал бы, что Рокэ Алва умеет проигрывать. Но он прошел это испытание целиком и сразу – сегодня. Сознание медленно гасло, погружаясь в долгожданный и благословенный сон без кошмаров и пустоты. Рокэ почему-то знал, что только так отныне и будет. Гасли далекие приглушенные звуки, а света и цветов для него теперь не существовало вовсе, и настало мгновение, когда единственным, что осталось в целом огромном мире, стал запах – ромашка с молоком, и ветер с моря, да! - и шелковистые прядки под руками. Мир стремительно сжался, и стал вдруг очень уютным, надежным и нестрашным. Хоть на миг. Рокэ вслушивался в это странное ощущение на кончиках пальцев и вдруг понял, что ничего важнее, вот прямо сейчас, сию секунду, в мире нет. И в то же самое мгновение уснул, будто прыгнул с обрыва в бездонную синюю глубину, как в ясном, безоблачном детстве.

* * * * *

- С добрым утром, Мистер, - раздался осторожный голос Харлея, - вы... адекватно оцениваете существующую реальность?
- Это злое утро, - ответил завхоз, разглядывая заходящее солнце. – А реальность оцениваю как хреновую.
- Адекватно, - решил Харлей и переступил порог.
(А. Жвалевский, И Мытько, «Личное дело Мергионы Пейджер»)

Утро в Олларии звучало, как базарная площадь в торговый день. Утро Раканы начиналось с тележного скрипа, грохота разъездов и гнетущей тишины. Утро нового мира вошло в комнату свежим ветерком, тихими шагами в коридоре, непривычной мягкостью перины и попытками вспомнить, какой нынче день, что он пил, и где умудрился так надраться, что сегодня никак не разлепить глаз, пересохло в горле, и во всем теле разлилась какая-то истомная слабость.

Рокэ перекатился с подушки на самый краешек кровати, туда, откуда привык вставать – одним мощным прыжком переходить из положения «лежа» в состояние «бегом». Меньше сотни дел на день никак не намечалось, по крайней мере - прежде, а радовать недоброжелателей несвежим видом не стоило. Наверное, пора бы уже отучить себя от этой привычки, но никак не удавалось. Вставать все равно придется, слепота и привычная утренняя хандра дел не отменяют. Поэтому надо встать и позвать Мориса, велеть готовить воду для умывания, и, внутренне ежась, шадди. Отменный шадди варит теперь, пожалуй, одна только Кончита в этой создателеспасаемой стране, но Кончита далеко, бесконечно далеко - всего в какой-то паре улиц. Да и не пристало звать на помощь женщину. Может быть Хуана. Позже. Потом.
Поздравляю, герцог. Ты на четвертом десятке выучил новое слово. «Потом».
Карьярра, как же хорошо проснуться утром. Не от кошмаров очнуться, проснуться, просто потому что пора. Потому что за окном уже давно рассвело – это отнюдь не обязательно видеть. Проснуться чуть заспанным утром, как обычный человек, только что глаза продрать неспособен, даже если не гулял накануне. Проклятье, не был бы слеп – давно завел бы любовницу. Из нагретой постели просыпаться во сто крат тяжелее – но и приятнее, чем из холодной.

Хороший, кстати, был вопрос про постель. В отсутствии кошмаров нашелся лишь один минус - Алва никак не мог решить, приснилась ему минувшая ночь или все-таки нет. Он смутно помнил, что засыпал не один, однако, после пробуждения об этом ничего толком не говорило. Ну не считать же, в самом деле, доказательством какой-то запах. А ненавистные свежие простыни сегодня благословенно – и одуряюще – пахли ромашкой и молоком. Уж что-что, а запах ему причудиться просто не может! Своему феноменальному чутью Рокэ был обязан жизнью, и не единожды. Нет, это точно спруты какие-то: как распустят щупальца – только и успевай замечать: был ли, не было, - везде проберутся.
Знакомые шаги вывели регента королевства из блаженного состояния размышлений. Легкий шаг, армейские сапоги, несколько нарочитые движения: чтобы легче было узнать – понял он мгновение спустя. Утренний посетитель обменялся парой фраз с охраной у дверей и неловко скользнул внутрь. Выпил, болен? Нет, шадди. В руке поднос, судя по звуку, с единственной чашкой, и военной выправке он явно мешает. Знакомые шаги приближались, а Первый маршал никак не мог решить, как быть. Больше всего хотелось прямо с порога вылить приставучему Спруту на голову ведро яда и надеть сверху чашку. Кроме того, стоило бы затащить упрямца в постель, хотя бы с целью проверить догадку про запах. Однако пока существовала хоть небольшая вероятность того, что все ночные события окажутся очередным бредом, а утренний посетитель - кем-то из тех, кому не заказано приносить Алве шадди по утрам и с этой целью врываться в его спальню, Первый маршал решил действовать осмотрительно. Пока не появится возможность узнать наверняка. Возможность, как всякая другая женщина в жизни Первого маршала Талига, не заставила себя ждать.

- А, это вы? – породил, наконец, дипломатического монстра Алва. - Что вам здесь нужно?
- Мне казалось, я уже дал вам понять, что не уйду, - выдал себя с головой Валентин.

Однако, - порадовался за себя Алва, - а ведь я по-прежнему соображаю, на каком я свете. Ай да молодец!
- Как ваше... хм, лицо, господин Придд? Сияет всеми цветами радуги или так, ничего?
- Так, - хмыкнул Спрут неопределенно, - ничего. Хорошего.
Уголок губ Алвы чуть дрогнул в усмешке.
- Так вы можете мне объяснить, что вы здесь забыли, герцог?
- С сегодняшнего дня я отвечаю за вашу безопасность. Господин маршал Западной армии удовлетворил мое прошение о переводе из действующих частей в столицу вместе с генералом Ариго.

- Вы потрясающе инициативны для вашего возраста, Валентин. И у меня к вам в свете вышесказанного только один вопрос: тебе в действующей армии делать совсем нечего?
Валентин, судя по упрямому выдоху, тряхнул головой и стиснул зубы, прежде чем ответить.
А и мальчик молодец, - отстраненно подумал Рокэ, - может, даже и впрямь не нарвется на шальную пулю, когда у меня в очередной раз будет настроение пошвыряться порученцами в двери.
- В данный момент, монсеньор, наиболее опасным и требующим наиболее незаурядных талантов фронтом признана именно столица. Кстати, ваш шадди.

Алва еще несколько секунд никак не реагировал на обращение, просто сидел, замерев в неудобной, казалось бы, позе, чуть склонив голову и к чему-то прислушиваясь.
- Я сошел сума, или вы только что его пили?
- Вы не ошиблись. Это входит в мои обязанности, монсеньор. Опыт Багерлее кое-чему научил нас в плане постановки личной охраны, так что впредь все, что доставляют сюда с кухни, будет предварительно пробоваться лично мной. Кроме того, я уполномочен предпринять любые меры для обеспечения вашей безопасности. Я осведомлен о вашем недовольстве данным обстоятельством, однако, ваш протест на этом этапе будет значить крайне мало... - неописуемо скучным голосом поведал несносный Спрут.
Регент королевства даже не сразу нашелся, что сказать. Поэтому для начала переменил позу, совершил несколько энергичных потягиваний бровями, после чего, наконец, разразился самым мирным из всего, что было сказано им за последние недели:

- Полковник! А вы не обнаглели за меня решать? Останетесь ли вы здесь, что мне будут подавать на обед, и кто будет принимать в отношении меня, хм, меры. В общем, не оборзели ли вы, полковник?
- Уже генерал. Начальник вашей охраны – генеральская должность, монсеньор. По вопросам охраны регента Талига я уполномочен отчитываться исключительно перед маршалом Ноймариненом. Лично.

 Валентин Придд славился на всю Западную армию безупречно белыми перчатками и безупречно же выглаженным мундиром. Что бы ни происходило. Не меньше сплетен и слухов ходило поначалу о его «недоразумениях» с Савиньяком-младшим. Очевидно, дело было не только и не столько в молодости и категоричности Арно: Лионель тоже смотрел на Придда как на больного. Видать, семейное:
- Простите великодушно, полковник, но я что-то никак не могу понять: а при чем тут, собственно, вы?
- При том, что таково мое решение, господин маршал Северной армии, - хаманул, не меняя бесстрастной, вежливой мины, Придд.
Лионель закусил удила, - хотя оленю удила вроде как не положены, - и с места в карьер прибегнул к тяжелой артиллерии:
- Господин регент, намерены ли вы дальше обсуждать прошение полковника Придда, или мне следует попросить его выйти, чтобы мы могли закончить разговор?

- Повремените, Лионель. Я сказал «нет», но, каюсь, погорячился. Мы еще не договорили. Одну из невидимых вами причин, побудивших господина полковника на такое удивительное решение, я вам сейчасобъясню, - пообещал Ноймаринен, с усмешкой косясь на герцога. - Представьте себе:  самый молодой Проэмперадор в истории. Разве не лестно?
Медовые брови Лионеля поползли наверх:
- Проэмперадор, господин регент?.. Вы что, намереваетесь…
- Да нет, нет, - отмахнулся Рудольф, - это фигурально. Вдумайтесь, господин маршал, ситуация более, чем схожая. Только бой идет не за землю, а за человека. Человека, в чьих руках ниточка судьбы всей страны. Вам не страшно еще, герцог?
На лицо Придда приятно было посмотреть. Оно навевало мысли о кувшине ледяного пива…С морозца, из сугроба…
- Не имею привычки бояться трудностей. Монсеньор.
- Очень хорошо. А цена вам известна?
Прямой и спокойный взгляд в глаза. Глазами неживыми. Решившийся не жив «теперь». Он не здесь, а там, где бой уже идет. Наверное, именно в этот момент Рудольф понял, что уступит просьбе….
- А с чего вы, вообще, решили, что справитесь, герцог? – тут же влез Савиньяк, не оставляя юноше ни секунды на обдумыванье ответа.

Рудольф поудобней устроился в кресле, он откровенно наслаждался ситуацией. Два молодых офицера петушились. И сами не ведали почему. Он понял, что улыбается, как улыбался своим сыновьям, в первый раз не поделившим отцовское внимание:
- А вы, Лионель, не завидуйте. Вы – маршал в тридцать три, а молодой человек хочет быть проэмперадором в двадцать, учитесь, у нынешней молодежи запросы повыше.
Придд еле заметно покраснел:
- О чем вы говорите, господин регент? Я лишь прошу доверить мне должность капитана регентской охраны, коль скоро вы решились в ближайшие дни оставить столицу на графа Савиньяка, а трон – на герцога Алва.
- Я знаю, что говорю... Но вот знаете ли вы, Валентин, чего просите?
- Вам? Доверить?- очень натурально изумился Савиньяк.
- Я вас не понимаю…
- Очень плохо, - Рудольф покачал головой, - вы казались мне умнее. Подумайте. Ваша предполагаемая должность будет во многом – слишком во многом! – сходственна с проэмпрадорской. Победа или смерть.
Минутное молчание: заинтересованно заткнулся даже Лионель.
- Я намереваюсь победить, господин регент.
- Понимаю. Вижу. Похвально, молодой человек. И знаете, если вы до конца нашего разговора не передумаете, я удовлетворю ваше прошение.

- Благодарю! Я..
- Стоп. Сначала вы меня дослушаете. Во-первых. Герцог Алва В ЛЮБОМ СЛУЧАЕ должен дожить до смены Круга. Ни яд, ни подсыльный убийца, ни несчастный случай, ни простуда, ни золотуха – ничто не должно угрожать его жизни. Это на вашей ответственности. Все дворцовые и прочие лекари и аптекари ваши, не стесняйтесь. Во-вторых, учитывая мерзкое моральное состояние герцога, вы должны просдледить, чтобы он ни при каких обстоятельствах не нанес вред себе. Это распространяется и на время после Излома, если вы все еще будете здесь, и ложится тоже на вас. В-третьих, защищать невиновных от него – тоже ваша работа. Не знаю, насколько вы в курсе дворцовых дел…
- Герцог Алва за неделю разогнал почти всех слуг и адъютантов, я знаю.
- Тем лучше для вас, если знаете. И наконец. Победа или смерть, Валентин. О своем провале на данной должности вы узнаете сразу. Алва вас просто пристрелит.

- А если с ним что-то случится, вас пристрелю я, собственноручно, - снова влез взъерошенный Лионель.
Придд дернул уголком губ и в первый раз посмотрел Савиньяку-старшему прямо в глаза:
- Благодарю, граф. Полагаю, в подобной ситуации я справлюсь сам. Я могу идти?
- Еще минуту. Валентин, посмотрите на меня, - Рудольфу хотелось выгнать Лионеля за двери на пару минут, он понимал, что Придд при маршале ни за что не скажет правду. А знать ее было нужно, действительно, нужно, - зачем вам это, герцог?
Савиньяк сложил руки на груди и расправил плечи. Он тоже ждал ответа. Ноймаринен считал это не своим делом, но почему-то Лионель всегда был привязан к Алве какой-то очень особенной нитью... Не дружба, не уважение.. Вернее – и то, и другое, но как-то иначе, чем даже у Эмиля…
И тут случилось невозможное. Юный Спрут… растерялся. Наверное, если бы на месте Рудольфа был Лионель, то ничего, кроме небрежения и холодного «интереса к причине интереса» они бы не дождались. Но Ноймаринена Придд уважал. Как мало кого. И за прошедшие месяцы службы в Западной армии это стало очевидным. Вот и теперь промолчать или ответить отказом он не смог. Но и сказать правду, видимо, был не в силах. Что за ерунда? Рокэ Алва и Валентин Придд – какие тут тайны? Или, может, именно что тайны… Старые счеты, старая кровь, Эктор, Джастин, странные долги и загадочные смерти, начало Круга и Круга конец, нынешняя зима, побег, возвращение…

И Рудольф сжалился над мальчиком. Сам не понял почему.
- Можете не отвечать. Но поклянитесь, что причина у вас есть, и она – веская. Достаточно веская, чтобы заставить вас действовать только и исключительно во благо Рокэ Алва.
- Сердцем клянусь, это так, - Валентин коротко кивнул обоим офицерам, развернулся на каблуках и вышел, печатая шаг, прямой и звонкий, как клинок.
Хлопнула дверь, несколько мгновений было тихо, а потом Лионель вздохнул и устало потер лицо ладонью:
- Я не верю Валентину Придду, Рудольф.
Ноймаринен не ответил. Легендарному маршалу на седьмом десятке не к лицу рассуждать о неизбежности риска, вере в людей и предчувствиях.

 
В комнате повисло настороженное молчание.
- Ноймаринен вообще жив? – неожиданно мирным тоном поинтересовался Алва. - Или вы его придушили по-тихому, чтобы не мешал вашим планам? Какая, кстати, роль в них уготована мне, помимо того, что она, разумеется, выдающаяся?
Несколько мгновений несокрушимый генерал Придд не шевелился, затем стремительно развернулся и шагнул – похоже, к столу. Алва не особенно ждал, что очередная подколка произведет на Его Хладнокровие хоть какое-то впечатление, и теперь с интересом слушал, как он мечется по комнате. Похоже, без цели, лишь бы только не стоять на месте. И с чего бы это, позвольте узнать, он вдруг так разволновался?
- Господин маршал Севера принял мою отставку из действующей армии и утвердил в должности капитана вашей охраны вполне добровольно. Он ознакомился с моим видением ситуации и счел основания достаточно вескими, чтобы доверить мне столь ответственный пост. Тем более что другие претенденты вот уже больше недели не толпятся в его приемной.
- И вы решили записаться в благодетели, разумеется, рассчитывая, что вас я уж всяко не убью? Почему, кстати, вы так решили?
- Я уже говорил вам как-то, что многому учился на вашем примере, и это позволяет мне сделать вывод, что в четырех случаях из четырех вы отнюдь не столь безумны, как хотите показаться на первый, второй и даже четвертый взгляд.
- Любопытно. Будем надеяться, что вы и на этот раз вполне понимаете, что говорите. И кому. Потому что я со своей стороны не могу вас уверить, что вы угадали.
- Гаданием занимаются придворные астрологи да холтийские прорицатели на рыночной площади. Я же намерен просто выполнять свои обязанности.
В который раз за последние сутки совершенно нечего сказать, - усмехнулся про себя Алва, - если так пойдет и дальше, придется признать, что слова – не самая сильная моя сторона, и в срочном порядке перейти к решительным действиям. В качестве достойной замены.

А Валентин все никак не мог решиться. Собраться с мыслями вблизи этого невыносимого человека в очередной раз оказалось слишком трудно. Он встал у окна, перевел дыхание и стал смотреть, как во дворе сменяются караулы. Старший братец когда-то говорил, что, если долго смотреть на бредущую через улицу кошку, суетящуюся толпу или ленивого пьяницу у ворот, спокойствие, ровный голос и ясность мысли обрести будет проще…
Как же!
Стоило Валентину отвлечься и задуматься, на миг потеряв бдительность, и он тут же за это поплатился. А ты, похоже, забыл, что к Алве нельзя поворачиваться спиной, - панически укорил внутренний голос. Даже к слепому, - добавил он несколько мгновений спустя, когда сильная мужская рука обхватила Валентина за талию, и юноша понял, что попался – безнадежно. И тут же по спине пробежал холодок, а жар прижавшегося сзади тела стремительно передался Валентину и растекся по всем жилкам, до самых кончиков пальцев. Маршал склонил голову и принюхался, обдав горячим дыханием его шею. В голове помутилось.
- Ну-ка, а сможете ли вы, генерал, ответить мне на один вопрос? Ответить откровенно? – вкрадчиво спросил Рокэ и коснулся губами затылка, заставляя сладко вздрогнуть. Валентин попытался справиться с дрожью прежде, чем Ворон заметит, но куда там? Почувствовал ухмылку Алвы и последним отчаянным усилием вскинул гордо голову:
- Спрашивайте.

- Вы специально пользуетесь такой замечательной смесью чего-то с чем-то, чтобы умудряться пахнуть луговой ромашкой даже промозглой олларийской весной?
Ответный смешок вышел несколько нервным. Еще полгода назад Валентин потерял бы голову от одного прикосновения Рокэ, сегодня он лишь чуть отвернулся. Как бы там ни было, это странное чувство - быть любовником - для Валентина было внове. О том, что Алва все равно не может его увидеть, он как-то не подумал, просто опустил лицо, будто спасаясь от пытливого взгляда, но Ворону и того не понадобилось. Тонкие унизанные перстнями пальцы – когда успел надеть, ночью не было, иначе приличный синяк на лице украсился бы еще и царапинами – легко прошлись по скуле. Одного этого движения оказалось достаточно, чтобы Рокэ все понял, а Валентину осталось только судорожно вздохнуть.
- Да, вот так... Вы чудесно краснеете, я помню...
Валентин прикусил костяшку пальца, пытаясь справиться с собой, но тщетно: предательский румянец упорно заливал скулы, а тело податливо прижималось к телу, безропотно повинуясь чужим рукам. Голова кружилась все сильнее. «Мальчишка!» - одернул себя повелитель Волн.

- И как пахнет ваша кожа, когда вы возбуждены, я тоже помню.
Ну, хватит! Хочешь чего-то – сделай! Развернуться оказалось неожиданно легко, много легче, чем представлялось. Ворон оказался совсем близко, кончики его пальцев заскользили по лицу Валентина, казалось, они порхают над самой кожей. Губы Рокэ дрогнули и болезненно изогнулись. Но это была не привычная, всем знакомая усмешка, и не та единственная настоящая улыбка, которую Валентину довелось увидеть всего однажды. Это было – как отчаяное желание вспомнить хорошо, основательно позабытый жест. И этот короткий, почти что случайный, миг беззащитности все решил. Рука легла на плечо Алвы, и потянулся навстречу этой новой рождающейся улыбке на склоненном к нему лице.
Губы коснулись губ, сначала легко, потом чуть увереннее и глубже. Не похоть, не страсть, но обещание: слышишь, все будет хорошо.
Валентин так увлекся, что вздрогнул, когда в дверь уверенно постучали.
- И первое, чем вам следовало бы заняться на посту регента Талига, - ввести смертную казнь за неурочный стук в дверь, - раздосадовано прошипел он и попытался перевести дыхание. Потом выпрямился, одернул мундир и вытянулся в струнку.
В комнату вошел Лионель Савиньяк и настороженно оглянулся, пытаясь оценить масштабы разрушений. По его глубокому убеждению, в момент представления Алве нового капитана охраны здесь должна была разразиться приличная буря.
- Кого-то потеряли? – деловито спросил Валентин.
Савиньяк ожидал чего угодно, но не двойного взрыва хохота. Алва смеялся искренне и до слез – как ему не приходилось, наверное, с самой Багерлее.