Перед распахнутыми глазами расплывались цветные круги, кружилась голова, как от игристого вина и целого вечера танцев… Первый бал, какой-то столичный дом, запах роз и головокружение, белая нежная кожа в глубоком вырезе чьего-то платья, трепещущая жилка на виске и блестящее будущее - как щелчок пальцами, и строгий взгляд отца: ну, полно, Вальхен, - и мать в строгом лиловом платье – еще жива… И все еще живы.
И все еще живы… Все...

Острый укус в губы. Не поцелуй – укус. Капелька крови падает на язык и внезапно отрезвляет.

- Ну-ка хватит! Мертвое - мертвым, живое – живым. Сюда смотри! Сюда.

И черные южные глаза совсем близко. Видно как пульсирует, в такт ударам сердца, темный зрачок. Завораживает, манит, пробуждает. Сколько это длится – Леворукий весть, но вдруг черные ресницы взлетают – и скрывают колдовские глаза.

- Прости.
- Не прощу. Не дури... полковник. Здесь только я – и ты. Хоть глаза не закрывай.
- Я.. не буду...

И что остается? - только обнять его, сперва неуверенно, а потом сильнее провести ладонями по сильной широкой спине, плечам, в очередной раз решившись, коснуться их губами, и под накатывающим ощущением блаженства спрашивать у темных омутов южных глаз: «Можно?..» - и встречать темный жаркий взгляд – глаза в глаза – горящий, пьянящий, такой, от которого полыхают скулы, - «Да!». И вновь губами к губам, языком к языку, и Вальдес замирает над ним, давая распробовать вкус своего тела, запах, уловить шипение втягиваемого сквозь сжатые зубы воздуха, ощутить шершавую кожу на скуле, - и внезапно коснуться ее языком, а сразу затем – дыханием. Прижаться, прихватывая губами и зубами за ухо, почувствовать, как вздымается тяжелым дыханием грудь. Невесомо пробежать губами по беззащитному горлу, и сердито, как игривый щенок, прикусить кожу на ключице. _Смотреть_. И видеть все, и все запоминать, узнавать не иначе, как видя и пробуя. По учащающемуся дыханию, по хриплому выдоху учиться понимать, что вот сейчас – правильно. И хорошо. Останавливаться – не зная, что делать дальше, – или не решаясь сделать то, что ярко и все еще стыдно полыхнуло картинкой в голове... И следить, как оттаивает, плавится замерший под ласками Ротгер. Как течет, прикасается, обнимая, – везде, прижимает, целует, кусает, проводя языком и губами, ничего не стесняясь и соглашаясь – со всем, и решаясь на все, и угадывая – все то, на что любовник так и не решился. И повторять все это, ранее неизвестное и непонятное, – вслед за ним, будто зеркало, благодаря Вальдеса – про себя. Конечно же, про себя, а вслух…

- Ты ж *** , мать твою, Ротгер!
И даже не устыдиться столь витиеватой брани, первый раз, наверное, сорвавшейся с губ. Потому что то, что Вальдес сейчас сделал своими губами…

- Мать твою... Ну что ты хохочешь?!
- Не думал.. что ты такие… знаешь… слова.

Аж задыхается от смеха. Был бы повод! А то ведь сам же и… Но кто тебе, мальчик, даст сейчас думать?.. Упрямый – и вдруг неодолимо сильный Вальдес прижимает бедра рукой – и снова, радостно, медленно, явно получая наслаждение от того, что видит на твоем лице вот так вот – снизу вверх, снова берет напряженную, подрагивающую плоть губами, прижимает головку языком. И, дождавшись нового вскрика, полного сладкой, невыносимо стыдной муки, облизывается, как кот:
- Вот и умница. То-то же.

И снова – губами, языком, сильными, ловкими пальцами… А Валентин уже не в силах собой владеть – щеки полыхают и каменеет лицо, силясь не выдать ни одной из этих диких, совершенно непристойных эмоций, что сейчас бушуют внутри, и трудный, горький всхлип вырывается из горла, а из-под крепко сомкнутых век, от напряжения – слезы.

И внезапно все прекращается. Горячее тело Вальдеса накрывает его – как большая тяжелая успокаивающая ладонь:
- Эй.. что такое? Разве плохо?..

Валентин с трудом разомкнул сведенные напряжением губы и выдохнул:
- Не могу... так…

- Так? – Ротгер недоуменно хмурится, а потом вдруг понимает. Ну еще бы, кто бы еще понял, если не он. – А ну, вставай.
Рывок за плечо, сильные руки адмирала на по-мальчишески тонкой талии – и Валентин оказывается все там же, на койке, но уже на коленях, притиснутый лбом, грудью и животом – к стене. Вернее, к тяжелому гобелену, эту стену занавешивающему.
- Ротгер, что…

- Тихо. Вот ей, - кивок на танцующую на полотне красотку в золотом и алом, - вот ей можешь корчить любые рожи. Она никому не скажет.
И ласковый, игривый укус за загривок: попался, щенок… Ну, держись.

Трудная выдалась ночь у гобеленной красавицы. Валентин еще некоторое время посмеивался, разглядывая переплетение нитей, над собственными мыслями о том, что бедняжке в пору грохнуться в обморок зрелища того, что творится перед ней. Или вовсе сгореть со стыда. Но Вальдес умело, спокойно и жарко ласкал его плечи и спину, просунул колено между бедер, заставляя раздвинуть ноги шире – и все, последняя связная мысль выпорхнула из сознания спугнутой птахой. Снова вернулось стыдное, сладкое – как девицу – Создатель мой, что за стыд! – чтобы взяли его, как девицу. Властно, безжалостно, глубоко…. Валентин застонал и успел еще понять, что все, конец хваленому воспитанию, самообладанию и чести, что он выгибается навстречу губами и рукам любовника, бесстыдно, откровенно, совершенно непристойно. Что тело само, лучше него самого знает, что делать - вот ведь странно! – неужели плотская любовь с мужчиной тоже естественна законам бытия… Шире – уже сами, без просьб и подсказок - расходятся бедра, прогибается поясница, будто подставляя крепкие, упругие мальчишеские ягодицы под чужие горячие пальцы и.. губы?!..

- А-а-аххх! – тонко вскрикнул Валентин и прижался щекой к жесткой ткани. Не показалось, не может такое показаться, как бы дико и немыслимо не было: горячее, влажное, ласковое коснулось напряженных ягодиц. Юноша не сразу даже понял, что это. А когда понял, жесткие пальцы уже мягко, бережно раздвинули ягодицы, и язык Вальдеса коснулся сжатого испугом и напряжением входа. Пощекотал, смочил сжатую мышцу – и мягко, властно надавил, прося расслабиться, впустить.

Валентин стонал в голос, судорожно ловил воздух жалобно и бессильно приоткрытым ртом. Тело плавилось и звенело, тело забывало, что такое стыд, что такое границы дозволенного и подчинялось, расслабляясь, выгибаясь, впуская… А верткий горячий язык тут же бесстыдно вторгся еще глубже, растянул немного, смочил – и исчез.

Юноша прижался лбом к стене и снова застонал – от разочарования или облегчения и сам бы не смог сказать, а времени на раздумья ему не дали. Губы Вальдеса коснулись стиснутой на гобелене ладони, предплечья, плеча, шеи, затылка, в то время как смазанные чем-то скользким пальцы погладили подрагивающие ягодицы снова – и мягко, но властно вторглись туда, где только что побывал верткий язык. Сразу, не задерживаясь, разом два и на всю длину. Валентин охнул и дернулся, но вторая рука адмирала обняла его за талию, придерживая:
- Тише… Тише…

И Валентин послушно замер, вслушиваясь в ощущения: растянутость и немного больно, непривычно, неудобно, а потом вдруг – Создатель! Юноша вскрикнул снова и дернулся, почти ударив Ротгера в лицо затылком. То-то была бы история, но Вальдес увернулся – и не шикнул, не рассмеялся – вдруг приник всем телом, жарко, тяжело прижимая Валентина к стене, облизнул мочку уха:
- Какой же ты… Ты..

И снова движение пальцев внутри – прямо по какой-то невероятной точке – раз другой, третий…
- Ну, пожалуйста…. пожалуйста… Ро-о-отгер!

И Вальдес замирает сзади, горячо, прерывисто дыша в затылок, мелено вытаскивает пальцы и шепчет:
- Ты не бойся. Слышишь, волчонок?..
- Да-а…

И в ответ на этот стон – что-то большое, горячее, твердое прижимается к растянутому входу - и давит. И вывернуться бы, и завыть от боли, да только поздно отступать. И вовсе не хочется отступать больше – ну же! – податься назад, кусая губы от боли, глотать болезненные вскрики и зажмуривать глаза, останавливая готовые брызнуть слезы. Больно, больно, больно… Вальдес не останавливается – крепко держит поперек живота одной рукой и под бедро – второй, толкается вперед, еще вперед, до упора! И замирает только тогда. Опускает голову юноше на плечо, и Валентин ощущает, какой он мокрый – просто насквозь в горячем поту – но сдерживается, терпит, давая привыкнуть. А потом еще, через пару мгновений совладав начать соображать, нашаривает обеими ладонями пах любовника и ласкает поникшую плоть, почти насильно возрождая возбуждение. И так, сомкнув пальцы кольцом вокруг медленно, неохотно наливающегося естества, первый раз, осторожно, еле заметно двигает бедрами – на пробу, самую малость. Валентин глухо стонет, пряча лицо в сгибе локтя, но пытка продолжается – еще движение, немного по-другому, и еще, и еще, каждый раз немного меняя угол, пока наконец раскаленная крупная плоть внутри не надавливает на ту самую точку. Разряд наслаждения, как удар, – хриплый вскрик – и плоть в пальца Вальдеса вздрагивает, мгновенно отзываясь: еще, еще…

Пот течет по спине, бисеринками проступает над верхней губой, щекочет шею. На светлой коже остаются синяки от жестких пальцев, больше привычных к канату, веслу или эфесу, чем к нежностям и ласкам. Движутся в унисон тела и вместе с ними движутся тени по стенами – и алые сполохи огня в камине – сплетаясь, распадаясь, растворяясь друг в друге. Сколько это продолжалось – никто из них не знал. Это для боли и горя времени всегда слишком много, а для наслаждение или радость всегда пролетают слишком быстро. Два крика, две судороги, два обессиленных тела, сплетаясь объятиями, валятся на узкую постель, волосы – каштановые и смоляные – смешиваются на подушке. И долго в комнате не слышно ничего, кроме треска огня и хриплого дыхания двоих.

Валентин пришел в себя далеко не сразу. Вязкая, сладкая одурь плавала в голове, делая тело невесомым и горячим. А когда все же набрался сил разомкнуть тяжелые веки, разом почувствовал и озноб остывающей мокрой кожи, и невероятную слабость. И как хорошо, что Вальдес чудом набрался сил и натащил на них обоих одеяло.

- Ротгер...
- Ммм?
- Спасибо.
- Вот еще! – фыркает он, но, похоже, улыбается. И ничего не добавляет, только губы касаются виска сквозь путаницу прядей – смоляных и каштановых разом.

- Да. И не только, за предусмотрительность тоже! Жаль, мы не воюем с Гаунау! Медведя я бы сейчас точно съел!
Странное дело, но легкость, мягкой кошкой поселившаяся в душе, так же странно легкими делает слова и мысли. Легко шутить. С ним, с Ротгером - совершенно легко. Особенно чувствуя биение чужого сердца под своей рукою.
- Ну, медведя это вряд ли, - отозвался Вальдес, ленивым и плавным движением садясь на постели, - но мясо тебе со мной разделить придется. Дотянешься?
- Да-а!

Двигаться было лень, но есть и впрямь хотелось ужасно. А еще не хотелось засыпать – так, растянуть эту ночь как можно дольше. Пусть не кончается! – да, вот такая несусветная блажь – пусть тянется долгая морозная зимняя ночь. Пусть странный южанин, адмирал и хулиган, подольше останется рядом. Без чинов и фамилий. Просто теплым сердцем под ладонью… Валентин поднял с пола бутылку, отдал Вальдесу, устроил между ними поустойчивее тарелку с едой. Жевали молча, сосредоточенно и жадно, только улыбались, переглядываясь. Чего уж там, непременное «спать и есть» любой в армии понимает! Вот только последние силы, ушедшие на то, чтобы добраться до еды, да мысль о том, сколько, собственно, спать осталось, будили в сердце тихую, серую тоску. Сказка сказкой, да только и она не вечна. Слишком не вечна, вот незадача…

А Ротгер Вальдес, разумеется, не умел читать мыслей и в душу заглядывать не умел. Проглотил кусок и поучающее воздел палец:
- Кста-а-ти!.. На самом-то деле, я принес не только хлеб с сыром, но и радостную кое для кого новость. Оцените, Валентин, добрые вести нынче редки, как мориски в Гайифе. Иду тут, хм... размышляю о вечном, а навстречу мне, представьте, ваше во всех смыслах непосредственное начальство. И говорит, почему-то мне, что завтра, мол, у полковника Придда суточный отпуск. Ибо совсем загонять офицерский состав совершенно не в его, генерала Ариго, интересах. Только, вот незадача, вышеозначенный полковник еще об этом и знать не знает. Кто бы взял труд сообщить?.. – Вальдес усмехнулся тепло, глядя в удивленно распахнувшиеся серые глаза Валентина. - Голубка из меня, конечно, та еще, но что поделаешь. Я решил не дожидаться утра, и порадовать вас немедленно… Ну, что ты смеешься?

А потом они просто лежали рядом. Тесно обнявшись, потому что иначе на узкой походной койке Валентина вдвоем было не уместиться. Почти совсем уже засыпая, юноша еще невнятно пробормотал что-то радостное о том, что он, пожалуй, знает, как этот выходной потратить. Вальдес так и не решил, считать ли это приглашением, но переспрашивать не стал. Будить мальчишку не хотелось. Его теплое дыхание щекотало плечо, а зарумянившаяся скула была нежной и горячей.

Хмурая ночь зябко куталась в метель – и отшатывалась прочь от окна, уводя за собой свои тревожные тени – и былого, и того, что еще только ждет впереди…

* * * **
В какой-то момент привычка вставать с утренней побудкой въедается в кровь, даже если северное утро мало отличается от ночи: темно и темно. Даже если горнисты играют далеко, возле казарм, и отсюда их почти не слышно. Вальдес проснулся ровно в семь. В комнате было тепло и сумрачно: камин отдавал тепло, а поленья уже почти прогорели. Осторожно, стараясь не потревожить спящего рядом юношу, выбрался из постели. Тихо оделся, отнес на стол пустую, оставленную ночью у кровати посуду. И не сумел более придумать ни одного повода подольше остаться в этой комнате. А задержаться хотелось…

Но Валентин спал. И, по-видимому, крепко: все так же привычно обхватив руками подушку. Сонно завозился, не открывая глаз, потянулся, свободно растягиваясь на освободившемся – и все еще теплом – месте. Просто тихо спал, и отказать себе в удовольствии полюбоваться им таким Вальдес не сумел, подошел совсем близко.

Сейчас он уйдет. А потом... А что потом? Потом все будет так, как решит мальчишка сам. Ему, Вальдесу, ни терять в этом смысле нечего, ни обретать, уже, кажется, тоже. Сделает вид, будто не было ничего – значит, так тому и быть. Ну, а если – ну вдруг! - начнет улыбаться теплее и иногда невзначай касаться горячей рукой руки... Было бы хорошо, слишком хорошо, потому что вряд ли. Для таких, как Валентин Придд, подобные ночи бывают раз в жизни. Наверное, это вернее всего…

Вальдес еще раз вздохнул, поправил на теплых плечах сползшее одеяло, и так же тихо направился к дверям. Но только рука легла на засов, Ротгер услышал за спиной слабое, хриплое:

- Ключ...

- Что? – шепотом, вдруг это только во сне говорит что-то.

- Ротгер, чтоб тебя! – все еще не в силах оторвать голову от подушки простонал Валентин. - Ключ!

- Меня – пожалуйста. А вошел я вчера без ключа, ножом замок открыл.

Валентин еще раз скорбно застонал, все же перекатываясь на спину, хотя глаза так и не открыл. Но уже вполне внятно и громко протянул:
- Вот именно, Ротгер. Ключ - в столе. Пойди и возьми.

* * * * *

- Господин регент, можно?
- Заходи Жермон.

Ноймаринен бросил грифель на карту и устало потер глаза. Вдруг оказалось, что давно стемнело, а комната заставлена подсвечниками, как королевская бальная зала. Натоплен камин, и сиротливо ютятся в углу стола тарелка с холодным мясом и бутылка вина. Хорошие мальчики – новые порученцы. Жермоновы выкормыши. И его же неподражаемую манеру переняли: трогательно и неловко заботиться. Молча. Герцог занят, отрывать не след, но ведь стемнело, но ведь время обеда... Оперяются, орлята. Дай срок – поднимутся на крыло.

- Чего такой взъерошенный? Опять разведку замело?

Жермон сердито дернул себя за ус и, потоптавшись для приличия у порога комнаты, вздохнул, прошел к столу, горестно дернул плечом:
- Если бы! Рудольф, мне совет нужен. Придд подрался с Савиньяком.

Вот тебе раз.

- Сядь-ка. Дуэль? Опять? Не смотря на запрет?
- Да если бы!

Жермон падает на стул и устало смотрит – снизу вверх, будто снова ему двадцать, и снова он вдруг оказался один-одинешенек в мире, при целом уже чужом доме и живой бывшей семье.

- Что значит «если бы»?.. Они что, поубивали друг друга?..

- Нет… Была бы дуэль, все было бы ясно: под арест, да вам на суд, а тут… Просто драка. Банальная грязная драка, в какую и солдаты нечасто ввязываются. По словам теньента Сэ, полковник Придд просто подошел к нему – и ударил в лицо. И понеслось. Ойген насилу растащил.

- Ничего себе история, генерал. Ваши офицеры дерутся хуже солдат!

- Выходит, что так, господин регент.. Я попробовал потрясти обоих, Савиньяк только возмущается, а Придд нахально утер кровь с разбитой губы и заявил мне гордо, что не видел в уставе такого пункта, который запрещал бы ему, Валентину Придду, дать по морде Арно Сэ, который его достал. И ведь, паршивец, даже не при исполнении был, я ему дал отпуск до завтра…

Рудольф не выдержал – фыркнул, рассмеялся.

- Вот так полковник. Обставили тебя, Жермон, твои молодые? Терпи…

Генерал хмурится и смотрит непонимающе:
- Я пришел за советом. Нельзя же это так оставить: драка офицеров, с ума сойти! Я наложу на Придда взыскание, но завтра, когда вернется на службу…

- Оставь его, Жермон.

Ариго удивленно замолкает, удивленно моргает, но упрямо не сдается, смотрит тяжело и хмуро:
- Рудольф, не вы ли учили меня, что..

- Я, я.. Оставь его в покое. Разве ты сам не считаешь, что он прав? А теньенту Сэ пойдет на пользу. За свои слова и поступки приходится отвечать всегда, рано или поздно, но чаще всего – когда меньше всего ожидаешь. Время усвоить урок, как держать ответ достойно. Вот и посмотрим.

- Я не об Арно волнуюсь, Рудольф. Вы посмотрите – это же не Вальдес какой-нибудь. Это Придд! Что за ызарг его укусил, воспитаннейшего, исполнительного…

- С волками жить - по-волчьи выть, генерал. Сядь...

Седой человек смотрел в покрытое морозным узором окно, и различал сквозь изморозь темный двор замка, ворота, тусклые пятна чадящих от влаги факелов на стенах и бесформенные от тяжелых меховых плащей фигурки часовых. Опять метель, без конца и без края, белое бесформенное крошево. Будто кто-то огромным ластиком стирает грифельные наброски: дома и людей, города и народы, государства и целые земли… проснешься утром – и поминай – был ли, не был ли тот, по чьим следам вчера удавалось найти дорогу. Так стоишь среди белого поля, чистого, как нетронутая бумага, и вдруг тяжело и неизбежно понимаешь, что сегодня – тебе самому выбирать путь и идти. Оставляя тонкую цепочку следов, как путеводную нить для тех, кто следом. А назавтра снова снег, и снова недосчитаются кого-то… Тебя?..

Сквозь мутную, тоскливую пелену проступила блеклая серебряная монетка, вся в рытвинах и червоточинах недавнего полнолуния. Темнота, холод, луна. Дурные вести и дурные сны. Тени и смерть, смерть и тени… короткие сумрачные дни, а по ночам метели и луна. Волчье солнышко…

- Создатель проклял этот мир, Жермон. А Четверо покинули – и забыли. Нам никто не поможет теперь. Кроме нас самих да тех, кто рядом.

the end

назад