назад

Роза Ветров

Часть VIII

П



* * * * *

…Мергиона увидела в неверном лунном свете фанерку, на которой неверной рукой было начертано: Welcome to Tibet. «Офигеть!» - догадалась Мергиона.
А. Жвалевский, И Мытько «Личное дело Мергионы Пейджер»



В комнате было бы почти темно, если бы не луна. Лунное серебро – целое озерцо на полу под окном и лунные лозы по стенам – вьются, плетутся, цветут, будто живые. Будто комната обита драгоценным морисским серебротканным шелком.

Луна делала все вокруг уютным и ясным, резче обозначала горбатые спины гор в северных окнах и ласкала медленные сонные стайки волн в восточном. Окно на юг, разделенное узкими простенками на четыре части, подоконников не имело, зато доходило до самого пола. Под ним, у подножья скалы, на которой примостился замок, лежал город.

Когда Валентин впервые увидел Алвасете, то попросту онемел. Даже сам не заметив. Они спешились в каменном дворике, вымощенном плиткой и усаженном вьющимися розами по периметру. Сладко пахло горячими камнями и водой – посреди дворика бил в резной каменой чаше фонтан. Далеко-далеко шумело море и южный город на его берегу. Шелестели по лестницам замка торопливые шаги слуг. И было тихо. Очень тихо.

Рокэ обступили сияющие от обожания и внезапной радости кэналлийцы, тут даже трудно было разобрать, слуги это или знатные подданные, потому как знать одевалась просто – это Валентин уже уловил за несколько дней скачки по здешним землям – а слуги одевались добротно и нарядно.

Здесь было поразительно мало нищих и несчастных. Здесь много пели и плясали вечерами у огромных костров, здесь всегда звенели музыка и смех, и было так странно после истерзанного войнами и голодом Талига не слышать плача вдов и детей, не видеть трупов, крови, пожарищ и злых от страха и обреченности лиц. Валентин сначала улыбался и радовался, как ребенок, видящий праздничный сон, а через сутки ему стало грустно. Грустно, страшно и невыносимо, до слёз тоскливо. Алва обеспокоено нахмурился, окликнул пару раз, осведомляясь в чем беда, потом подъехал совсем близко, дотянулся и взял крепко за подбородок, заглядывая в глаза. И тут Валентин не выдержал. Сам не понял почему, но - прорвало. По щеке побежала слеза, а за ней еще одна. Взгляд туманился,  все вокруг расплывалось, а сквозь мокрую пелену пристально и грустно смотрели усталые и совершенно понимающие глаза самого любимого, самого дорогого человека на свете.

Ни нищих, ни голодных, ни войны, ни раздора. Мир и покой на истерзанной родной земле. Кардинал Дорак знал. Он всегда все знал наперед, в том, наверное, мудрость и заключается – все видеть и понимать вовремя. Великий политик не знает жалости ни к другим, ни к себе. Корона на голове Алвы, чьи бы жизни она не переломала, чего бы она ни лишила самого Рокэ, во сколько бы она ни обошлась – жизней, земель, денег… И хочешь или не хочешь, герцог Придд, а опустишь руки, покорно склоняя голову и колени в присяге новому королю. И навсегда забудешь, каким этот голос может быть хриплым и нежным, какие ласковости и милые пошлости он может шептать, как может иронично успокаивать и как настойчиво ободрять. Забудешь, как эти губы изгибаются, улыбаясь чувственно, насмешливо, ласково, гордо… Забудешь касание этих рук – твердое и уверенное - к плечу, требовательное – к лицу, почти просительное – к талии или жилке на горле.

Все забудешь. И станешь служить верой и правдой. Как все.
Как все…

Когда ты только успел возомнить себе что-то большее, сопляк? И почему сейчас, когда все наконец-то хорошо, здесь, где покой и благость, это вдруг стало так очевидно? Или это просто глухая тоска и обида за истерзанную войной холодную Придду сдавила горло. За Придду, в которую тебе никогда и ни за что не принести Золотого века? Хоть горло себе перережь от рвения и стараний. Молчи, терпи, учись. Учись всему, что поймешь и успеешь. Пока еще есть время. Пока корона заменена хоть на время регентской цепью. Пока ты еще не только один из многих…

А кто ты, а? Повелитель Волн, эорий, герцог Талига… Одинокий, усталый, отчаявшийся мальчишка, попытавшийся сломать себе шею в очередной раз, да только вдруг ухваченный за шиворот на самом краю. Всем чужой, всегда в недоверии и часто – в ненависти. А тут вдруг, гляди, приласкали, пригрели, щелкнули ласково по носу - выше голову, мальчик, держись.
Ты уступишь. Губы себе искусаешь от боли, но уступишь. Потому что стране он нужнее. Потому что страна важнее тебя. Потому что твоя гордость поможет тебе уступить.

Все это зрело где-то на краешке души не день и не два с тех пор, как к Рокэ все чаще и все увереннее возвращалось зрение. Сладкое – и страшное - ощущение того, что теперь Ворон со всем и всегда прекрасно справится сам, без него, Валентина, зудело тонкой занозой в сердце. Зудело, но иногда давало о себе забыть, а теперь…

Трудно сказать, что понял тогда Алва из всего этого хаоса и сумбура, творящегося в душе юноши, но смеяться над слезами он не стал. Махнул сопровождающим солдатам, что-то коротко приказал, и эскорт отодвинулся почтительно, отстал на расстояние, способное украсть у чужих ушей любой разговор, а у чужих глаз – лишние мелочи.

Рокэ пустил Моро шагом бок о бок с серым Ашше Валентина. Помолчал немного, а потом решительно отобрал у Придда повод, перехватил оба – повод Ашше и повод Моро - одной рукой, а второй, свободной, дотянувшись, взял Валентина за локоть.
- Знаешь легенду о том, как появились алые ройи, Тино? Сейчас расскажу. Она немного путаная, но там много романтики и южных страстей, тебе понравится. Это как шадди с чесноком, от которого ты вчера чихал пол-утра…

И до самого заката охрана, не смотря на отсутствие какого-либо приказа, тактично не подпускала к ним ни одного местного рэя-землевладельца и ни одного восторженного простолюдина. А таких было много – все встречные! Рокэ здесь не просто обожали – его боготворили.
Валентин улыбался ему благодарно, слушая спокойный веселый голос, не вникая в слова. И скоро слезы высохли, а сердце успокоилось и запело – тихо-тихо, вполголоса, почти как Рокэ, который любил в последние дни пути напевать в седле что-то по-кэналлийски. Страхи и боль улеглись и забылись, будто Алва не просто взял его тогда за руку, а отворил перед ним дверь и провел через порог: смотри, ты дома…

Ты дома. Дома. Дома…

Валентин когда-то слышал историю о мальчике, слепом от рождения, который знал свой дом на ощупь до последнего камешка. А потом вдруг прозрел. Валентин ходил по Алвасете, родовому гнезду Воронов, и чувствовал себя тем самым мальчиком. Совершенно чуждый и чужой глазу замок был домом. Будто бы знакомым, надежным и давным-давно ждавшим его… И это странное, необъяснимое чувство ошеломляло и отнимало способность связно говорить и мыслить. Его не беспокоили. Ни слуги, ни охрана, ни сам Рокэ. Если кто-то и попадался навстречу в запутанных резных украшенных шпалерами и витражами переходах замка, то раскланивался с совершенно искренней почтительностью и теплотой – и быстро исчезал, явно не желая тревожить.

Причину внезапного нежного покровительства со стороны обитателей замка Валентин понял только пару дней спустя. Вспомнив ненароком оставшуюся где-то в Олларии Кончиту, а за ней – Хуана, Луиса, Пако и других… Да, верно, ведь там, в столичном доме соберано, к нему все относились точно так же – с тихим уважительным обожанием, предупредительностью и заботой, тряслись как над сокровищем каким-то или последним отпрыском рода. Нет, был бы он – воистину долгожданной! – невестой богоравного властелина Кэналлоа или ожидающей наследника женой, все было бы объяснимо и ясно, но… Это он тоже понял несколько позже. Если талигский двор слишком привык изображать из себя добропорядочных служителей Создателя, если нравы общества подразумевали возможность иметь мужчине любовника, но об этом было принято молчать, стыдиться и всячески отрицать, то здесь… И дело даже не в том, что соберано можно все, и все можно так, как решит соберано. Дело в том, что здесь любить было главнее всего. Соберано ты или простой рыбак, но любви здесь не стеснялись и не боялись. Да, бывали дуэли, драки и трагедии, но пресловутая кэналлийская страсть была следствием отнюдь не южного темперамента, а открытости, честности здешнего народа и обычая дорожить любовью. Своей или чужой.

Рокэ Алву здесь боготворили, да. Избранника, достойного привязанности божества, готовы были беречь пуще жизни, носить на руках, выполнять любые капризы и кормить до отвала только самым-самым вкусным.

Рокэ говорил о доме очень, очень редко. Сам Валентин о своем - тоже, но только здесь, в Алвасете, он начинал понимать, что причины тому были у них с Рокэ совершенно разные. Он запрещал себе вспоминать Васспард по причине того же самого чувства безотчетного, нелогичного ощущения беды, темноты и ужаса, от которого ребенок захлопывает страшную книгу и прячет ее в чулан. У Рокэ с Алвасете история была иная. Этот город, этот замок и вся эта земля только в первый момент ошеломляли и восхищали. А потом приходило… тепло.

Теплые стены, теплый морской воздух – зачерпывай и пей - тепло было разлито во всем. В усмешке Рокэ – не то его изумлению адресованной, не то родным стенам. В висящих на этих самых стенах портретах, о которых Валентин слышал от Рокэ много разного, вздорного и забавного, в морисских коврах, устилавших всю жилую часть замка, в здешней невероятной еде, в здешних невероятных людях. Все, решительно все вокруг завораживало, заставляя думать о том, какой отпечаток накладывает на каждого из людей вся полнота и странность края, где он родился.
Но все это Валентин передумал после, а в первую ночь он просто не мог заснуть - незнакомая широкая постель, свежий ветер в окна, теплая южная ночь, мерное дыхание Рокэ где-то над левым плечом. Алва спал на боку, лицом к Валентину, а за спиной его было то самое окно, через которое в этот час середины ночи заглядывала луна. Занавески были отдернуты, и ветер, проникающий в гостеприимно распахнутые створки, лениво и бесшумно играл светлой тканью.

Лежать, не спать, хотя устал, хотя душа и сердце переполнены до отказа знакомством с этой невероятной землей, думать о чем-то – и ни о чем, молчать. Мог бы пялиться в потолок, но что бессмысленнее и глупее можно придумать? Мог бы разглядывать лицо спящего Ворона, - дать вот только глазам привыкнуть к серебристой лунной темноте. Мог бы... но луна… Зыбкое серебряное лунное марево за окном. И небо – темное - не черное, а какое-то сияющее, иссиня-фиолетовое, усыпанное звездами, а на горизонте - вечная рассветная розово-жемчужная дымка. Этого было уже не видно с того места, где лежал Валентин. Но он ее себе прекраснейшим образом придумал, вообразил, намечтал. Он знал ее там, на востоке, так же верно, как знает человек свое сердце в груди – ведь не нужно же его для этого видеть? Да-да, где-то там, на востоке, клубится туман. Это еще не рассвет, нет, это так, просто…

Подумать только, еще пару часов назад ему казалось что большего, чем покой и постель, уже и желать нельзя – так он вымотался, не столько дорогой, сколько душой. Предстоявшим знакомством с замком и сомнениями: как тот его примет? И ожиданием: какой он? И замок, и город, и бухта-подкова, и все гранатовые рощи, и море, о котором любил петь Рокэ. Столько всего в один день! Упасть в кровать, закрыть глаза и провалиться в сон! Ан не тут-то было.

Веки упорно отказывались смежаться, а сладкие сны – приходить. Вместо них были сны наяву – лунные росчерки по стенам напоминали южную вязь, какой, должно быть, где-нибудь в Багряных Землях искусные сказители пишут в толстых пыльных книгах диковинные сказки о сказках иных, тех, что рассказывают путникам соскучивший дом, соскучившаяся земля и даже – гляди-ка – луна. Валентину казалось, что он слышит, различает в шорохе-рокоте далекого моря тихие колокольчики охоты, колокольчики плясок и костров, колокольчики прощаний и приветствий. И, пожалуй, чтобы расслышать эту едва уловимую мелодию, стоило-таки откинуть одеяло и выбраться из постели, переступить несколько шагов по теплому полу и окунуться в озерцо лунного света.

Лунная волна накрыла его с головой на несколько долгих мгновений, в течение которых ему казалось, что он сейчас не в комнате, а где-то в совершенно пустом пространстве, глубоко под водой, в сияющей нежной бездне – без дна и без конца. Но еще только пара шагов по прохладному полу – и лунное наваждение тает.

Вот окно, а вот подоконник, а вон там, далеко-далеко, под сетью созвездий, гляди-ка, и правда, туман… Скоро рассвет?

 

* * * * *


Вешая в первом акте ружье на стену, будьте аккуратны и внимательны. Иначе первый акт может стать последним.
Из должностной инструкции работника сцены
А. Жвалевский, И Мытько «Девять подвигов Сена Аесли»




Уснул, ну надо же. Расслабился. Первая ночь дома. Как много покоя она приносит! Сколько лет Рокэ Алва жил на свете, а удивляться этому не переставал. О чем бы ни думал, каких бы проблем ни прибыло, эта самая первая ночь по возвращении смывала все, будто материнская ладонь, оставляя пустым и отдохнувшим, хоть ложись далеко за полночь и еще до рассвета вставай. Но в этот раз можно было и потрафить сонной неге и жалобам усталого тела. Он никуда не торопился. В кои-то веки! Отпуск! Самый настоящий отпуск.

Широкая постель, теплая лунная ночь, вон даже нахальный луч бьет в стены и скользит по тонким занавесям откуда-то из-за спины. Конечно, из-за спины. Кто ж спит в лицо луне, правда? Так и до вещих кошмаров недалеко. Ха, а вот кто-то и не спит, вы подумайте! Весьма логично, молодец соберано! Почему ты только не проснулся, когда этот «кто-то» выбирался из-под твоей руки, вставал, заставляя постель прогибаться, ходил по комнате, тихо ступая босыми ногами по каменному полу. Разнежился, расслабился совсем? Ай-яй. И что, кстати, этот «кто-то» делает, если не спит?

Обернуться, перекатившись на самый край кровати, заодно успеть сладко потянуться, сгоняя густую дрему. Оглядеться. Ах ты ж, Чужой побери!
Валентин был здесь, в комнате. Не метался меж стен, не спорил с луной, подобно глупому мечтателю из старой поэмы. А может, и спорил, кто их, Спрутов, знает. Во всяком случае, каштановый затылок склоненной к плечу головы ни о чем таком, на первый взгляд, не говорил.
Ах, волчонок, волчонок. Выходит, отыскал свою луну?

Его и разглядеть-то было сложно среди всего этого лунного безумия. Только фигура на подоконнике - по-мальчишески тонкая в серебряном свете. «Врет же», - усмехнулся Алва, откидывая покрывало, - «не такой он уже тонкий и слабый».

Встать. И подойти, преодолевая в пару шагов зыбкую лунную занавесь. Перешагнуть ее, будто отдернуть прочь с целого мира, наконец-то увидеть вещи такими, какие они есть. И загадка грустного волчонка решилась тут же: герцог Придд, как оказалось, сидел на подоконнике, вполне спокойно свесив ноги наружу. Странное ощущение – не то ждет кого-то, не то собрался Абвении весть куда. Но Рокэ даже понравилось, ему ли не знать, что этот дом – его собственный дом! - может сотворить с пришельцем. Ну пригласил в распахнутое навстречу грядущему рассвету окно, ну и что? Наружу не вытащил - и спасибо. Высоко…

Не решаясь нарушить эту странную ночь ни словом, Рокэ встал сбоку окна так, чтобы Валентин его сразу увидел, не успев даже почувствовать. Он облокотился на створку и поглядел в ночь. Ну, точно – вон береговая кромка, вон склон холма, сейчас – в самый темный час ночи - еще не различишь, но на нем виноградник. На нем единственном из всех, потому что на всех остальных, сколько глаз хватает – только сады и гранатовые рощи. Те самые, алые на белых скалах, над зеленой морской гладью… Он мог быть очень, очень далеко от дома, но чувствовал их всегда. Знал каким-то шестым, восьмым, двенадцатым чувством то утро, когда они расцветают, и день, когда первые ветки наклоняются к земле под тяжестью ярких, рубиновых плодов.

Еще, быть может, полчаса, и лунное, уже изрядно бледное, сияние померкнет совсем, и Валентину станет чуточку легче. С четверть часа будет совершенно темно, но потом вон там, на той самой кромке небес, на которую они оба так заворожено смотрели, начнет заниматься рассвет. Сперва это будет лишь тоненькая, совсем узкая, чуть изогнутая, как лукавая женская улыбка, розовая полоса…

Скольких рассветов дождался он сам тут же, на этом самом окне, наслаждаясь ночью, впитывая всем существом, вынося из нее когда успокоение, когда решение, а когда и мудрость принять и смириться с тем, что принять невозможно, он не вспомнил бы. Но при чем здесь, право слово, Валентин? Рокэ не решился бы судить. Не то чтобы Придда, и впрямь, мог понять только Придд, просто волчонок разговаривал со своей луной, и что она оставит ему уходя, решать не ему, Рокэ, будь он не только соберано Кэналлоа, но даже владыка всего подлунного мира. Нельзя было решать за другого, нельзя было мешать. Только стоять вот так. Не вместе, но рядом. Делить с Валентином эту ночь. По-честному, поровну, на двоих. Я с тобой. Он ведь заметил, точно заметил, мягкая волна растрепанных локонов качнулась слегка, но юноша даже не обернулся. Видимо, ему было достаточно просто знать: я с тобой.

Я с тобой.

Прошло… сколько? Рокэ легко мог бы, наверное, вспомнить о времени, но зачем? На холмы и долины пала тьма. И соберано вдруг чуть усмехнулся, совсем по-химерьи, и, углубляя сходство, присел на подоконник, подогнув под себя одну ногу, и оперся спиной об оконную раму. И приготовился смотреть, не упуская ничего. Сегодня, ему, определенно, должны были открыться сразу два завораживающих зрелища, и он не собирался упускать ни одного.

Стоило дальней, самой дальней кромке рассвета окунуться в темно-лиловый, лицо Валентина дрогнуло. Глаза чуть сощурились, пытаясь поймать, уловить тончайшие перемены, но какое там! Алва смотрел на рассвет над морем тысячи раз, а видеть его по-настоящему научился только спустя много лет, а в первый раз… В первый раз останется яркая, невероятная нежность. И небо, полное золотого света.

Вот-вот на гребень холма и – тут же - на кромку пляжа робко выползла тоненькая, неуверенная розовая полоска. Первая капелька света. Вот она углубилась, вытянулась, изогнулась по краю, складываясь в столько ожидаемую и любимую Рокэ «улыбку Алвасете». Вот, удержавшись несколько минут, она стерлась, скомкалась, потекла дальше, и чем ярче, чем полнее разгорался первый встреченный Валентином здешний рассвет, тем ярче, будто в ответ, разгорались серые глаза. Здравствуй, волчонок. Здравствуй.

Это было безумно и глупо, но Рокэ чувствовал, как эти двое – Алвасете и Валентин – разговаривают, знакомятся, осторожно проникают друг в друга сейчас силой этой невероятной магии морского рассвета. Он знал, что бывают вещи, которые не стоит пытаться объяснить. Просто надо принять как данность. И улыбнуться, осторожно, бережно наблюдая зоревое буйство красок в ликующих небесах и рядом, у сердца, тихое сияние, которым наполнялось лицо любимого человека.
Какого-какого? Алва предпочел не задумываться.

 

* * *
Рассвет наступил. Больше Валентин, пожалуй, ничего толком не смог бы о нем сказать. Начавшее разгораться на востоке пламя вдруг как-то совершенно незаметно переплавилось в сгусток чистого тихого света. Он опускался на мир, и мир радовался ему. Рядом сидел Рокэ, и яркие искры этого света плясали в его глазах. Валентин это знал, пусть даже не видел – он так и не нашел в себе сил отвести взгляд от горизонта.
А потом была непривычно легкая улыбка Рокэ – не усмешка, нет, точно – улыбка. Растрепанные со сна темные волосы, и рука, прикрывшая зевок, - такая спокойная и уютная утренняя картина, что не будь последних нескольких часов, Валентину настойчиво захотелось бы умыться ледяной водой, чтобы хоть как-то вернуть себя к реальности. Но сейчас ему было хорошо. Просто хорошо, правильно – и все. Остальное смысла не имело.
Так и не сказав друг другу ни слова, они поднялись с подоконника – Рокэ протянул ему руку, помогая перелезть через раму обратно в комнату. И так же рука об руку направились, обратно к постели, когда Алва вдруг остановился и придержал за локоть Валентина. На удивленный взгляд Рокэ ответил миной, призванной сообщить о крайней важности происходящего, и указал глазами на постель:
- Ну вот! Не успеешь оглянуться.

- Что? Что случилось, Рокэ? – Валентин встревожился, потому что Алва вел себя до крайности странно.
- Там занято, - объяснил он, видимо, считая объяснение исчерпывающим.

Валентин пригляделся – на сбитых в кучу посреди постели простынях отчетливо проступали темные пятна. Он осторожно – почему только? – шагнул чуть ближе.

- Законные хозяева заняли законное место, – наставительно прошептал Рокэ ему на ухо, - не в пример всяким непутевым соберано, которые даже ночь провести не могут спокойно. Не пропадать же теперь теплу?
В самом центре уютного гнезда из простыней устроилось маленькое семейство. Поперек кровати блаженно вытянулась длинная «мышастая» кошка, а под ее теплым боком уютными пушистыми клубочками свернулись котята. Валентин различил яркое черное пятно и еще две или три серых спинки.

Теперь настала очередь Ворона удивленно коситься – Валентин не удержался, хихикнул, подумав внезапно о том, сколь многие вменяли Алве дружбу с Повелителем Кошек, и сколь немногие из них задумывались, с какими странными неудобствами порой связана подобная дружба.
Разбуженная смехом кошка приоткрыла изумрудные глаза, потянулась и замурлыкала.
Начинался новый, долгий и яркий, день.

 

* * * * *

Все люди - братья.
Но не все братья - люди.
«Основы ксенозоологии» Глава первая
А. Жвалевский, И Мытько «Личное дело Мергионы Пейджер»



Ясным, бессовестно ясным, по скупым и хмурым меркам северного лета, алвасетским утром нового дня Валентин Придд в полурасстегнутой рубашке сидел за столом и мечтательно улыбался.

Он думал о женщине.

Нет, это даже могло бы быть логично, если бы он, скажем, провел с этой женщиной предыдущую ночь. Или если бы она приготовила весь тот необъятный завтрак, который он созерцал перед собой. Но оба эти предположения были бы неверными. Потому что столь дорогая сердцу герцога Придда женщина осталась в Олларии, в особняке регента Талига.

Этим утром с Валентин особой теплотой вспоминал Кончиту. Удивительное дело, но от его внимания как-то ускользнул тот факт, что эта добрейшая и заботливейшая из женщин была весьма снисходительна к его северным вкусам и привычкам. Ведь именно ее стараниями на столе соберано появлялись пусть немного непривычно приготовленные, но все-таки вполне обычные блюда.

Чего нельзя было сказать о местных кэналлийских стряпухах – эти явно задались целью откормить исхудавшего за время болезни соберано, да и его худющего, на их жалостливый взгляд, друга заодно, раз уж они попали в их цепкие руки. Он уже успел за несколько дней пути воочию убедиться, что руки местных дам далеко не хрупкие, и так уж просто из них не вырвешься, если они что-то себе решили. И вот – час расплаты настал.

Столкнувшись с этой непростой проблемой, Валентин решил оценить ее стратегически. Сначала он прикинул свое положение на местности и степень осведомленности. Результаты не впечатляли. Прямо перед ним стояло огромное плоское блюдо занятного, явно местного, орнамента, наполненное чем-то все же смутно знакомым. Он еле вспомнил труднопроизносимое название этого блюда. Когда им впервые случилось встретиться, Кончита, сжалившись над еще раненым тогда герцогом, пояснила – паэлья. Валентин счел за лучшее признать это объяснение исчерпывающим, таким недоуменным был тон этой потрясающей женщины. Конечно, паэлья, как можно ее не узнать, право слово.... Состав блюда Валентин пусть смутно, но тоже знал.

Сложнее было со всеми остальными. Определить на глаз не получалось – мало что готовилось целиком, в большинстве своем еда не только мелко резалась, но и обжаривалась, а потом заливалась соусами. Запах тоже помочь не мог – все блюда были начинены совершенно феерической смесью приправ, способных, со всей очевидностью, заставить вкушающего не отличить мясо от рыбы.

Из других привычных для Валентина блюд на столе был кувшин вина и спасительным остовом высившаяся по левую руку огромная ваза с фруктами. Валентин то и дело нервно отщипывал оттуда виноградины, прикидывая, с какой из надвигающихся гастрономических угроз бороться в первую очередь и не разумнее ли скомандовать себе отступление.

Нельзя сказать, чтобы Рокэ Алва совсем ничего не знал о страданиях Валентина, скорее, он предоставил его самому себе, втихомолку любуясь результатами.

- Будь всегда открыт новому знанию… Не ваш ли любимый Павсаний писал? – усмехнулся он наконец, видимо, получив достаточное удовольствие от зрелища. - Хотя, кажется, это откуда-то из наставлений юным.

Валентин, скорее дурачась, чем всерьез, бросил на Алву полный затаенного страдания взгляд и счел, что больше развеселить соберано всея Кэналлоа сможет только акт демонстративной жалобной жертвенности. Для чего прихватил с ближайшей тарелки… А что это, кстати? Ближе всего к Валентину стояло блюдо с крошечными кусочками чего-то явно свежего улова, перед подачей на стол, к тому же, если судить по отсутствию резкого рыбного запаха, вымоченного в каком-то остром соусе. Внимательно оглядев и даже понюхав подозрительный кусочек, Валентин бросил последний жалобный взгляд на откровенно веселящегося Алву. Его все утро не покидало необъяснимо-ребяческое, проказливое настроение, и он с удовольствием себе – в кои-то веки! – потакал.
- Вкусно, - убежденно кивнул ему Рокэ, сам увлеченно жующий что-то с того же блюда. Валентин успел разглядеть нечто вроде очень мелких речных ракушек со створками, какие-то бледно-розовые закорючки с рыжими прожилками и нечто совсем уж невообразимое.
Оказалось действительно вкусно. Хотя жевать пришлось долго – морской житель попался упорный и разжевываться никак не желал. Осмелевший и подгоняемый исследовательским азартом Валентин перепробовал еще несколько разновидностей замаринованных, жареных и печеных морских обитателей, каждому уделяя все свое внимание, но не рискуя пока их смешивать.

Валентин представил себя со стороны: капитан регентской охраны, генерал, герцог Придд, сидит за регентским столом и выискивает что-то в огромной тарелке по ему одному понятным приметам, находит, придирчиво осматривает и с самым серьезным видом жует некоторое время. Чрезвычайно занятый важным делом человек. Алва следил за ним с неподражаемым выражением лица, разнообразные гримасы и выражения сменяли друг друга неустанно – от крайнего любопытства до убийственной иронии.
- Что? – усмехнулся, наконец, смущенный Валентин, - ну, правда же, вкусно!

- В самом деле? – уточнил педантично Алва, лицо его лучилось абсолютным восхищением. - Да вы, герцог, настоящий каннибал, как я посмотрю. Да будет вам известно, что некоторая часть поедаемых приходится вам, в некотором роде, родственниками.
Рокэ потянулся через стол и торжественно развернул к нему блюдо одной из дальних сторон – там у самого края лежал почти целый крошечный осьминог.

Валентин, и без того не сильно сомневавшийся в словах Рокэ, внимательно осмотрел спрута, но вместо того, чтобы возмутиться, покраснеть или вернуть деликатес на блюдо, преспокойно отправил его в рот и потянулся за новым кусочком, вызвав у Алвы приступ заразительного хохота.
Так что завтрак проходил в атмосфере нескончаемого праздника, Рокэ улыбался и шутил, и серьезно отвлекся только тогда, когда явился слуга с известием, что письмо от некоего марикьярского рэя ожидает соберано в кабинете. Пока Рокэ ворчал и требовал немедленно принести бумаги сюда, Валентин, вот уже несколько минут невозмутимо и незаметно двигавший к себе блюдо со осьминогами, с самым невинным видом быстро и аккуратно переставил оное блюдо за высокую вазу с фруктами. Спелые виноградные гроздья и апельсиново-гранатовые горы могли бы спрятать за собой целого Окделла, не то что нескольких несчастных спрутиков. Вполне довольный своей операцией по спасению роственников Валентин усмехнулся и занялся самым верхним гранатом из горки.

* * *
К концу завтрака Рокэ Алва укрепился во мнении, что странный звук, похожий на тихое, едва различимое хихиканье ему не мерещится. Он прибег ко всем известным ему средствам: убедился, что это не Валентина пробрало внезапным весельем, никого из слуг поблизости не затаилось и никто излишне веселый не засел под столом. Не получив никаких видимых результатов, соберано всея Кэналлоа прибег к последнему – самому важному для всех, кто собирался долго и счастливо жить в Алвасете, средству – перестал обращать внимание.

В конце концов, может ли еще хоть что-то по-настоящему удивить в этом доме, где и без того: портреты разговаривают, а призраки имеют привычку шляться лунными ночами по комнатам и раздавать советы? Не говоря уже о том, что и сам замок не упускает случая погладить по дурной горячей голове, подуть на лоб, как ребенку, – спи, малыш.

 

 

* * * * *


И тогда сенсей протянул ученику прутья, собранные
в пучок, и сказах: «Попробуй-ка их сломать!».
Ученик попробовал - и не сломал.
«Очень плохо, - сказал сенсей, -
еще двадцать отжиманий».
«Притчи народов мира»
А. Жвалевский, И Мытько «Личное дело Мергионы Пейджер»



Сначала показалось, что маленький внутренний двор укрыт от ясного утреннего солнца легкой крышей. Там было прохладно и светло, но свет не бил в глаза, а рассеивался по мозаичным плитам мягко и ласково. Посреди дворика бил фонтанчик в низкой мраморной чаше. Валентин присел на холодный белый камень и запрокинул голову. Сознание человеческое имеет странное свойство через некоторое время привыкать к чудесам и диковинам. Даже самым-самым прекрасным. Красота замка Алвасете лишала его дара речи в первые дни, а сейчас только сердце чуть-чуть щемило - сладко и тонко, как аромат знакомых духов. Впрочем, с ароматом, наполнявшим дворик, ни один парфюмер мира не рискнул бы соперничать. Навес был сделан из реек темного дерева, пересекающихся под прямым углом через каждые две ладони. И вся эта легкая решетка крепилась к стенам низко, сразу под окнами второго этажа. Теперь Валентин вспомнил, что сюда, во внутренний дворик, выходили окна оружейной, библиотеки и ряда нежилых комнат на верхних этажах. Из них не была видна мозаичная кладка, только ровный изумрудный ковер с густыми алыми и рубиновыми искрами: навес полностью заплетали вьющиеся розы. И цвели.

Отсюда, снизу, зрелище было еще более нежным и безумным. Мелкие яркие розочки то прятались среди мягких перистых листиков, то кокетливо спускались узкими плетями почти до самого мрамора плит.

Это было похоже на сон.

Шаги Рокэ он узнал мгновенно, хотя тот подходил совсем тихо и плавно. Судя по походке, настрой у него был веселый и язвительный, а значит, момент легкого волшебства этого места можно было потянуть еще немного и не оборачиваться навстречу.
Рокэ подошел совсем близко и остановился в паре шагов за спиной. Негромко и незло хмыкнул, переступил с ноги на ногу, а потом что-то металлическое коротко стукнуло о мрамор.

Валентин удивился, отмер, забывая мгновенно о совершнно невероятной крыше из роз, обернулся и удивленно ойкнул.
- А я, было, решил, что меня ждет просто очередное чудо из множества здешних чудес.

Рокэ скептически заломил безупречную бровь:
- Знаете, милый герцог, я вас скоро пороть начну. Из возраста оруженосца вы, конечно, вышли, но вы даже для генерала привередливы не в меру. Я вас, стало быть, от чудес отвлекаю? Ради какого-то там фехтования?

Одет он был в белый защитный жилет поверх привычного костюма, второй такой же лежал у ног Валентина. Герцог держал в руках два превосходных – кое-что в клеймах старых кэналлийских мастеров Придд все же понимал! – клинка. И перчатки. Тоже две пары.
- Фехтования?
- А вы считаете, что учиться в этом деле вам нечему? Тогда я с удовольствием поучусь у вас, право слово.
Язва. Поучится он у Валентина, как же! Будто мэтр Карлос, гонявший Валентина в столице, не ругался и не жаловался герцогу на нерадивого, полусонного, бесталанного ученика. Но мэтр остался в столице, за три недели дороги было как-то не до рапиры, да и эти несколько дней здесь, а тут вдруг вот…

Разленился. Позор, генерал Придд.
Пришлось встать, встряхнуться, взбодряясь от утренней сонной неги, и улыбнуться Ворону благодарно. Разум еще медлил и ленился, а тело уже само по себе оживало знакомым покалыванием и легкой нетерпеливой дрожью – молодость всегда требует движения. Движения и азарта в крови. Придд оглянулся на жилет, пожал плечом, протянул руку за клинком: давай же! Но Алва не дал, отступил на шаг, глядя насмешливо и удивленно:
- Без защиты? Ни-ни.
- Жа-арко…
- Да ну? А без жилета будет очень больно. Я не использую защитных колпачков, знаете ли, годы не те, молоко обсохло.

А вот это уже был вызов. Правда, ласковый прищур синих смеющихся глаз делал его скорее дружеской подначкой, веселым подзадориванием, но не ответить было уже невозможно. Валентин засопел обиженно и надел нагрудник, повозился с ремнями, подгоняя по себе. Решительно – во второй раз – протянул руку, и теперь уже эфес из ладони Ворона без вопросов перекочевал в его ладонь. Рукоять легла ладно, удобно. Валентин коротко взмахнул клинком, вычерчивая острый зигзаг. Баланс оказался, конечно, идеальным, вес и длина – точно по руке. Чему удивляться, Алва выбирал!

Валентин задорно тряхнул головой, отошел чуть в сторону от фонтана – чтобы не наткнуться к горячке, занял позицию напротив Рокэ, отсалютовал противнику привычно – и обомлел.
Осенило.

Рокэ, герцог Алва, лучший фехтовальщик, должно быть, в целом мире, выживший когда-то в драке двадцать на одного, одолевший на дуэлях столько народу, что Ноху целиком заполнить можно, буднично стоял напротив него в идеально правильной – хоть гравюру для учебника рисуй! – позиции, и кончик его шпаги смотрел Валентину в грудь. Вот так вот тебе, герцог Придд, обыденно сбываются несбыточные мечты – и тут же тонут в кровавом поту. А без кровавого пота нынче не обойдется, это к холтийке не ходи, ясно.

Уже через несколько минут, задохнувшись, заработав головокружение и впервые в жизни схлопотав рапирой плашмя пониже спины, Валентин осознал, насколько был прав в своих предположениях. Через десять минут, успев поваляться по – к счастью, чистым – плитам двора, споткнуться о неведомо откуда взявшийся камешек, вымокнув до нитки, забыв, кажется, даже собственное имя, род и язык, и вообще все, кроме мелькающего со скоростью живой молнии острия чужой рапиры, он уже испытывал от этой своей правоты какое-то нездоровое удовольствие.
Бросить оружие и поединок не позволяла гордость, а также чувство собственного достоинства и болезненная решимость лучше умереть, чем ударить в грязь лицом перед Рокэ. Терпеть, терпеть и держаться, выстоять, чтобы он знал, что и ты, Валентин Придд, имеешь силу воли и упорство не хуже его собственных. Хотя бы так.

«Умру», - мрачно думал юноша, неловко уворачиваясь от обманного укола в плечо, - «вот еще две защиты – и умру». О нападении думать даже не приходилось. Рокэ разминался, вспоминал былую силу загнанного в колодки слепоты тела, быстроту жестов и мысли в поединке, вдохновение боя и упругость клинка в руке. И испытывал от этого такое искреннее, незамутненное удовольствие, что Валентин мог бы почувствовать его почти физически, навроде горячего дыхания южного ветра в лицо. Если бы вообще мог еще что-то чувствовать, кроме жжения в будто углями обсыпанных надсаженных легких и горячего пота, ручьем струящегося по спине.

Конец пытки наступил совершенно внезапно, когда всякая надежда на избавление уже давно иссякла. Алва вдруг опустил оружие, подставил разогнавшемуся Валентину бедро, вынуждая налететь и нелепо споткнуться, кувыркаясь на землю головой вперед. Впрочем, упасть ему не дали, милосердно поймали за шиворот, поставили на ноги и даже позволили обессилено уткнуться в совершенно сухое и целое плечо.

- Отвратительно, - резюмировал даже не запыхавшийся Алва и вздохнул. – Порадовали вы меня, Валентин, только одним: что дурацкие этикеты соблюдать не стали. Все эти «защита-приоритет-укол» - прямое убийство, так я вам скажу. Никогда не думали, что истинными виновниками большинства смертей от холодной стали являются не те, кто наносит фатальный удар, а наставники, забившие юнцам головы подобной чушью?
Валентин покачал головой, с наслаждением стирая пот со лба рукавом, как простолюдин. Думать он сейчас, положительно, был не способен, но с тем, что среди наставников встречаются истинные убийцы своих подопечных, был согласен настолько, что мог бы на Книге Ожидания в этом поклясться. Один такой как раз пытливо вглядывался в его лицо и даже успел сунуть за воротник прохладные сухие пальцы, прижать артерию, выслушивая пульс. Потом успокоено фыркнул, ухватил свободной рукой за отросшие вихры на затылке, слегка потрепал за ухо:
- Упрямый щенок, а? Лапы разъезжаются, зубы не прорезались, но тявкать и рычать будем до последнего?
- Ну, раз уж матерые и зубастые снизошли потешиться над сосунком, - устало огрызнулся Валентин. Сил не осталось даже обидеться толком.

Но Алва, на удивление, перепалку продолжать не собирался. Наоборот, подмигнул ободряюще, ероша мокрые каштановые вихры, и улыбнулся – хорошо улыбнулся, открыто и радостно:
- Я имел в виду, молодец, Тино. Ты ничего не стоишь как фехтовальщик, но ты умеешь и хочешь учиться. Это уже дорогого стоит.
Вот уж непонятно – похвалил или выругал, но стало вдруг по-настоящему радостно и приятно: что за невероятный человек, даже немного погордиться собой с ним рядом невозможно, а ведь, правда, молодец - четверть часа прошла, а ты не сдался! Но куда там…
- Спасибо. Я понимаю. И стараюсь. Правда, просто… Уф... можно, я посижу минуту?

Он уже собрался шагнуть к фонтану и снова упасть на полюбившийся мраморный бортик, но Алва не пустил. Ладонь на затылке сжалась, отстраняя обессилевшего ученика от надежного герцогского плеча, и Алва воззарился на него насмешливо и ехидно:
- Вот еще. В позицию, Валентин. У вас занятие. Раз вы все еще стоите на ногах, значит, и продолжать можете.
- Понял, - выдохнул убитый такой невероятной жестокостью Придд. - В следующий раз я сразу лягу…

Алва не принял ни жалобу, ни шутку:
- Не ляжешь. Ты гордый и честный. Поэтому однажды научишься драться не хуже лучших. И убьют тебя исключительно в спину, зато в расцвете сил и талантов.
- Хорошая перспектива.
- Шутишь?
- Нет, как и ты.
- Тем лучше. Давай-давай, подъем. Больше не буду тебя пытать сегодня, обещаю. Теперь сам, а я подскажу. Итак. К бою! Шаг вперед. Выпад! Два шага назад. Три вперед. Выпад! Рапиру ровнее, локоть к себе. К себе, я сказал! Еще раз, два шага вперед. Один назад. Выпад!

 

* * * * *


Даже вечность - это
всего
лишь
слово
из восьми
букв
по горизонтали.
«Справочник любителя кроссвордов»
А. Жвалевский, И Мытько, «Личное дело Мергионы Пейджер»



Валентин развязал шнуровку рубашки и стянул ее через голову. Вода из большой лохани чудесно охладила плечи и пылающее лицо. Оконный витраж дробил яркий солнечный свет, и на стены ложились веселые разноцветные ромбики и кружки. За приоткрытой рамой шептался с вьющимися розами морской ветер. Где-то гортанно и яростно прокричал альбатрос – и снова все стихло. Капала вода с края медного таза на мраморный пол, босые ступни Валентина чуть слышно шлепали по влажному камню. Алва молча стоял в дверях, и теплый сквозняк из неплотно прикрытой двери скользил по полу, как юркая змейка, щекотал ноги и плечи. И от горячего взгляда, невидимого, но ощутимого, как полуденный луч здешнего солнца жарко - до дрожи, до алых пятен на щеках. Пальцы комкают широкий пояс, не слушаются головы, путаются, срываются. И в последний момент становится вдруг неловко. Почему? Да очень просто – вспоминается вдруг обрывком один старый разговор. «Чтобы увидеть, как ты раздеваешься для меня». Дыхание сбивается на миг – Создатель Милосердный, Четверо, или кто там вообще сверху?! Да думалось ли тогда, что сбудется. Вот так ясно и явственно сбудется. Полная солнца комната и живой взгляд в спину. Только душная, горячечная нежность и была – что угодно сделаю! - а теперь... Серенький северный мальчик. Нескладный, костлявый, еще там, в Олларии, привычный и удобный, надежный и даже милый, а вот тут, среди здешних точеных красавцев – гадкий утенок. Так что быстро и деловито - пояс прочь, выступить из пропыленных штанов и обмотаться тут же схваченной с края купальной бадьи простыней. И все так же, не оборачиваясь, неловко поджать плечи и спросить у гладкого, почти зеркального бока медной лохани:
- Не такой уж я красивый, да?

Отражение согласно повело левым плечом: да, куда уж! Стало тихо на миг.
Раз – капля теплой воды на ступню, два – капля, три…

Рокэ вдруг хмыкнул негромко и ласково за спиной, и Валентин, непонятно отчего смятенный почти до слез, оглянулся на него и замер. Вот так – вполоборота, вроде бы неловко и неудобно, но как – как? – двинешься с места, когда он улыбается вот так – как святой ребенку, молчит, и только глаза сияют. Синющие, живые, ласковые, абсолютно влюбленные глаза. Пальцы разжимаются сами собой, простыня падает вниз, на пол, и Валентин на мгновение сам себе напоминает обескрылевшую эвро. Где он слышал эту легенду, что полюбившая смертного дева Анэма сбрасывает крылья, оставляет подруг и навсегда остается на земле - старится, болеет, умирает? Падают, падают на мрамор белые крылья, и ты уже совсем беззащитен, открыт, как цветок, ложащийся на ладонь, можешь – сбереги, хочешь – сомни… Рокэ вдруг отмирает – и быстро, текуче, как порыв штормового ветра, шагает вперед, касается подбородка, заглядывает в глаза. А потом вдруг берет под локти – ну откуда в человеке такая сила? – и осторожно приподнимает над полом, ставит на низкий банный лежак, обтянутый мягкой материей: вот так, стой. И отходит на шаг.

- Мне трудно объяснить тебе, Тино, что такое «красиво» для меня…
Смотрит, молчит, не двигается, и только уголки губ еле-еле трогает улыбка. И от этого становится немного жутко – и жарко. И Валентин не выдерживает, сцепляет за спиной руки, чуть опускает голову к плечу, хотя этим жестом и не спрячешь огненных скул, и закрывает глаза. Но даже так, сквозь смеженные подрагивающие ресницы он видит, как Рокэ медленно стягивает свою широкую рубаху и роняет ее на пол. Как следом падает ярко-алый, жгучий, как росчерк клинка по коже, пояс. Узкие босые ступни переступают смятую ткань штанов, и вот уже весь он – нагой, красивый, литой, сильный - одним жестом, одним движением, порывом, одним танцевальным выпадом – шагает наверх, на этот лежак, и встает рядом. И замирает. Так близко, что слышен запах пота и стали на его коже - мускус и соль, будоражащий аромат возбуждения. Но ни страстных объятий, ни жадных взглядов – только мягкое касание прохладных пальцев к идущей кругом голове. Он берет лицо Валентина в ладони и долго, нежно, тревожно смотрит в глаза. А потом осторожно целует. Только один раз, бережно касаясь пересохших губ кончиком языка. И все – тут же отстраняется, медленно и плавно и опускается на колени, забирая невольно потянувшиеся ему вслед руки в свои. Мягко сжимает ладони, молчит. Только глаза все те же – сияющие, влюбленные, живые – не отрываются от глаз Валентина. И как отказать им? Как нарушить этот безмолвный танец – ветра и опавших крыльев, полета и солнечного потока в крови?

Рокэ бережно потянул его за руки вниз, на себя, и он послушался, мягкий и податливый, как воск, легкий, как перышко. Рокэ усадил его себе на колени, и только тогда его руки – надежные, властные, осторожные – скользнули по спине, прижимая к груди, вплавляя в сильное тело, где сердце гулко и часто билось – толи-так, толи-так, толи-так – горячие губы прижались к шее, коснулись колотящейся жилки. Валентин тихо вскрикнул – и взлетел. А может быть - который раз в этих руках? – просто упал в небо. В ликующую летнюю лазурь, полную свободы, радости и ветра. Рокэ осторожно откинулся на спину, вознося его над собой, удерживая там, наверху, руками, жаром - и взглядом. Не бойся, не упадешь. Валентин наклонился к нему, целуя в ответ приоткрытые губы, а потом – глаза: я не боюсь, я не упаду! И через мгновение – взвился еще выше, вскрикнул, выгибаясь, запрокидывая голову, от сладкого, горячего толчка внутри - вверх! А потом он не помнил уже ничего, кроме смеха ветра в ушах и странного, полынного, терпкого солнца в крови: это навсегда, слышишь, навсегда, навсегда, на-всег-да…

* * * * *
Сердце под его рукой колотилось заполошно и часто, затихало, успокаивалось медленно, будто нехотя. Как будто птицу выпустили в небо, а потом снова зазвали на руку и накрыли голову колпачком – домой. Валентин слушал это биение, смежив веки и медленно трогая губами влажную кожу чуть повыше темного соска. Двигаться не хотелось, думать и говорить тоже. Даже видеть и слышать не хотелось, будто в глубоком блаженном сне, только чувствовать эти сильные ровные толчки и знать, что пока они звучат, все в мире правильно. Правильно – и так хорошо, как только может быть.

Ворон тоже не двигался и не говорил – лежал навзничь, удобно устроив его, истомленного, у себя на плече, но не спал. Теплые пальцы, едва касаясь, рассеянно гладили изгиб спины и ягодицы. Рокэ улыбался. Валентин не видел, но чувствовал эту медленную, тихую улыбку, как чувствовал солнечный свет, льющийся на них обоих из приоткрытого окна. Едва перевалило за полдень, солнце было в силе и ярости, но витраж дробил и успокаивал его, впуская в купальню только веселые, нежные, теплые лучи. И лежать, утопая в них, укрывшись ими – синими, багряными, золотыми, зелеными, белыми – было так хорошо…

Пальцы Рокэ на его спине выплели какой-то сложный вензель, замерли, а потом скользнули на плечо и мягко сжали его. Герцог поцеловал Валентина в мокрый взлохмаченный затылок и тихонько, еле слышно, стал напевать какую-то мелодию. Сначала слов не было. Только напев - медленный, нежный, баюкающий. Колыбельная? Да, похоже на то, но совершенно иная, чем поют на севере – странная, дикая, чужая. В ней слышались жаркие просторы под бешеным солнцем, сияющая морская гладь, кровавый росчерк южного заката, виноградники на склонах гор, цветущие гранатовые рощи, запах раскаленной пыли и сухой травы, белокрылые корабли, смелые мужчины с глазами черными, как ночь, и девушки с косами до земли. А еще там были ветра. Ликующие, крылатые, сильные и свободные. Ветра благословенной южной земли…
Валентин замер, забывая дышать, вслушиваясь, врастая в мелодию, и, наверное, поэтому вздрогнул, когда песня обрела вдруг слова.

- Llegaré allí da lo mismo.
Si no cabalgo, - volaré…

Он поднял голову, свел мучительно брови, поглядел Рокэ в лицо. Будто силился понять и не мог. Он учил кэналлийский, и это ему удавалось, но прямо сейчас хотелось не думать и понимать – просто чувствовать. А чувствовать можно только на том языке, на котором пела тебе мать. Мать никогда не пела Валентину, но…
Алва понял без слов. Провел большим пальцем по брови Валентина, задумавшись, и запел на талиг. Без малейшей запинки, будто песня так придумана и была:

- Все равно я туда доберусь,
Не доеду, так долечу,
Это так и будет, клянусь,
Потому что я так хочу.
Потому что меня там ждут,
И меня, и песни мои,
Потому что меня возьмут,
Сразу примут в члены семьи.
Спросят: Где ты так долго был?
Мы заждались, братишка, тебя.
«Я летел», - я скажу им, - «не шел,
На семи летел я ветрах.
И трепали ветры меня,
Каждый рвался на край земли,
По семь раз меня за пол дня
Через семь краев пронесли.
Каждой ночи по семь вечеров,
Каждый день о семи утрах…»
Рассмеются они за столом:
«Ты не верь, братишка, ветрам»...*

 

 

* * * * *

Решетки, сигнализация и пулеметы на вышках
не спасут положения.
Вместо этого сделайте тюрьму такой,
чтобы из нее не хотелось убегать!
Г. Монте-Кристо
«Весь мир - тюрьма»
А. Жвалевский, И Мытько, «Личное дело Мергионы Пейджер»



Дни летели за днями, а лето, бесконечное и яркое, продолжалось и не думало кончаться. С каждым днем становилось все жарче, и Валентин, непривычный к столь теплой погоде, успел провести несколько не слишком приятных часов в постели, когда перегрелся на яростном здешнем солнце, обгорел и заработал ужасное головокружение и тошноту. Рокэ ворчал, ругался, мазал его ожоги какой-то пахучей дрянью и строго-настрого запретил выходить из замка в часы невыносимого дневного пекла. Благословенная южная земля показывала чужаку свой непростой характер. Хочешь остаться – живи по здешним законам. И привыкай.
Он привык. И очень быстро.

Валентин уже не смог бы отличить день их приезда от череды других, таких похожих, дней, заполненных возней с делами, учебой, бесконечными тяжелейшими тренировками при неизменном личном участии Рокэ и прогулками по берегу и горам, купанием, весельем. А та ночь, когда они вдвоем сидели на лунном подоконнике, стала совершенно неотличима от дюжины, а затем и двух дюжин таких же ночей, когда Алва веселился от души, когда они мгновенно засыпали, валясь с ног после дальних поездок, или когда с соберано вдруг слетала непостижимым образом вся его насмешливость - в такие ночи они могли не спать до самого утра за любовью и разговорами. В монологе Рокэ бывал воистину страшен даже для истинного Придда, неистощим на выдумки и истории, щедро делился с Валентином как откровенными сказками, так и фактами вполне серьезными. Он мог часами рассказывать что-нибудь увлекательное на весьма, на первый взгляд,  невзрачную тему, и рассказывать так, что сна не оставалось вовсе. Один раз он полночи читал какие-то странные стихи, едва на треть переводя их на талиг, наполовину – на кэналлийский, оставшееся, как есть, звучало на чужом, таинственном и прекрасном, языке. Валентину нравилось слушать даже так, не понимая, но улавливая ритм и напев, а может быть, просто родной глубокий хрипловатый голос.

Спустя какое-то время герцог Придд неожиданно застал соберано с гитарой. Рокэ почему-то обнимал инструмент так, будто не был вполне уверен в его реальности. Но пара бутылок - или пара ящиков? – или, может, свежий алвасетский вечер сделали свое дело: Ворон успокоился, запел, и проснулись, вроде бы, они оба в той же самой комнате, со зверски затекшими руками и спинами. Валентин, впрочем, помнил это очень смутно.

Иногда, даже после самой бурной ночи, Рокэ мог безжалостно разбудить его еще до рассвета и потащить за собой – купаться или в дорогу, Валентину не бывало сказано. Он лишь привычно быстро одевался, подвязывал волосы – по военному, не рассуждая, - и без лишних вопросов отправлялся за Алвой, всегда открытый новому, как завещал никогда не существовавший Павсаний.

Из такого похода можно было вернуться к полудню, а можно – к полуночи. Доплестись до кровати, в очередной раз проклиная изуверскую манеру Воронов устраивать спальни в башнях, и вместо того, чтобы мертво уснуть, едва голова коснется подушки, вновь полночи любить друг друга.

Одной из таких ночей, когда им, обессиленным, вновь выпало не спать до утра, Алва, прекрасный и возмутительно юный, сидел по-морисски посреди кровати и рассказывал обнимавшему подушку Валентину что-то задорное и занимательное. Тот слушал молча и тихо улыбался - в неверном предутреннем свете ему особенно нравилось наблюдать за любовником. Рассматривать, впитывать эту чужую невероятную красоту, возведенную в ранг естественности грациозность и чувственность. Вот до того спокойно лежавшая на колене рука потянулась в неосознанно изящном жесте - и вдруг остервенело потерла шею. Замерла. Рокэ как-то странно выпрямился, повел плечами и лопатками, заерзал неуверенно, завертелся, пытаясь разглядеть что-то у себя на спине. Вид при этом он имел такой, будто там внезапно прорезались крылья и, несмотря на явную геральдическую уместность, ужасно мешали.

- Ну, вот кто ты после этого, Тино? – тоном, в котором возмущение мешалось с восхищением, поинтересовался Ворон у удивленного Валентина. – Ну что ты так невинно на меня смотришь? Прямо святой во плоти! А кто, спрашивается, спину мне расцарапал? Не знаешь?
Валентин догадывался. Но покаяться прямо сейчас не мог никак: неведомая сила необоримо влекла его забраться под подушку. Что он, собственно, густо покраснев, и сделал под заливистый хохот Алвы.
Жизнь в Алвасете шла своим чередом.

 

 

* * * * *

Если бы этот человек родился в XVIII веке, он стал бы Наполеоном и захватил Европу. Если бы в I тысячелетии до нашей эры - стал бы Александром Македонским и захватил полмира.
Но Сен Аесли родился в конце XX века. Поэтому когда Сен, не оборачиваясь, зашагал к врагам, он захватил с собой только белый флаг.
А. Жвалевский, И Мытько, «Личное дело Мергионы Пейджер»




К вечеру дышать становилось легче. Раскаленный солнечный диск скатывался по небосклону на запад, все ниже и ниже, а потом касался нижним краем кромки воды – и замирал на время, погружался медленно, величаво, будто прохладная вода и самому светилу доставляла несравненное удовольствие. Зато накалялось море – соленая, горьковатая вода становилась теплой, красновато-рыжей от горизонта до прибоя во всех западных бухтах. Валентин успел полюбить это время.

Сейчас бы к морю. Хотя бы даже и одному. Валентин незаметно для себя самого понял странную, непривычную вещь – он любил море. Всегда любил, просто не знал об этом. С морем не бывало скучно, тоскливо или страшно. Даже недавний сильнейший шторм, обрушившийся на кэналлийский берег несколько дней спустя после их приезда, не напугал и не расстроил его. Море, беснующееся, хохочущее, грозное, было прекрасно, как бывает прекрасна любая стихия в минуты наивысшего своего могущества.

Валентин любил море. Иначе, чем здешние люди. Они не мыслили без него жизни, привыкли к его голосу, дыханию, его помощи и его гневу. А он… Он просто чувствовал море, как люди чувствуют собственное сердце: вот зачастило радостно, вот сжалось гневно, вот бьется ровно, уверено.

Валентин любил море. А море баловало его. Ласковым ветром, веселыми барашками на волнах, красивыми ракушками, сумасшедшими алыми закатами и поцелуями горькой соли на губах.

Сейчас бы к морю… Идти обычной дорогой – вниз с утеса, на котором стоит замок, к городу, оттуда - по берегу к маленьким безлюдным бухтам – далеко, жарко и скучно. А козьи тропки, по которым можно спуститься напрямик по головокружительно-крутой и не преодолимой на первый взгляд скале, знают только старые обитатели замка. Знает – преотличнейше – Рокэ, но где его взять сейчас? У него вассалы, земли, коменданты, управляющие, казначеи… Нет, он вовсе не оставляет Валентина одного надолго, но несколько часов в день, хочет он или не хочет, но исправно отдает делам. И Валентин ему тут не помощник и не спутник даже, по крайней мере, пока. Хочется надеяться, что только пока. А еще хочется хотя бы надеяться, что…

Дверь ближайшей комнаты распахнулась пинком, отлетела, гулко ударилась о косяк, и в галерею, где стоял Валентин, вылетел радостный и настораживающе сиявший глазами Рокэ.

- Ага! – изрек он очень довольно, хотя и не вполне понятно.
- Ты рано! – вот так радость. Рокэ ушел только час назад, сразу после обеда, когда в здешних местах люди только-только начинают двигаться и делать хоть что-то после дневного «мертвого часа» - сиесты. И уже вернулся. Надо бы спросить, отчего так, но не хочется. Хочется ответить улыбкой на улыбку и кивнуть на широкое окно: посидишь со мной?

- У Эчеверрии скучно, - с притворной скорбью сообщил Алва, небрежно полуложась на подоконник, затем выглянул наружу, высматривая что-то, и удовлетворенно кивнул. – Больше часа я, положительно, не выдерживаю. Идеальный порядок в крепости, в гарнизоне, на складах и в мастерских, в бумагах, приказах, прошениях, фураже, провианте и довольствии. И так было два года назад и десять лет назад, и так будет через год и через Круг. Это невыносимо. Я позорно бежал с поля боя к вам под крыло. Приютите дезертира?
- Ну, раз уж время невоенное, придется заменить расстрел чем-нибудь более экономным, как вы считаете?

Алва возмущенно и уязвлено прищурился на него, но тут же фыркнул:
- Надеюсь, я буду достаточно старым и больным к тому моменту, как ты получишь первомаршальскую перевязь. Как только Ариго с тобой справлялся там, на Севере?
- Два разумных человека всегда могут договориться, - смущенно проворчал Валентин, отводя глаза.

Рокэ глядел на него с интересом и какой-то странной, ехидной хитринкой:
- Хорошенькая же постановка вопроса, полковник, если учесть, что мы говорим об армии и взаимоотношениях генерала действующей армии с подчиненными. Вам фраза «приказ есть приказ», случаем, не знакома?

Валентин обиженно и возмущенно засопел, даже покраснел, кажется, но на сей раз не от смущения, а от несправедливой обиды:
- А если я вижу, что есть решение лучшее, чем то, что принято командиром? Если я точно знаю, что сумею справиться, что должен суметь, а мне приказывают уйти? Если я вижу шанс на победу там, где мне приказывают отступить, и вижу крах там, где продолжают вести бессмысленную оборону? Что мне делать? Молчать и позволить совершиться ошибке, оплаченной жизнями, кровью, землей? Просто потому что у того, кто ошибся, перевязь посолиднее?

Он осекся, заметив вдруг, что Алва все еще смотрит на него точно так же – без тени удивления или возмущения, скорее, с улыбкой и странной затаенной гордостью. Ах, ну да. Болван ты, Валентин! Кому ты это все рассказываешь, кому?

- Действительно, кому вы это все доказываете, мне? Не стоит, - Ворон откровенно потешался, жмурясь в красноватых лучах предзакатного солнца. Тень оконного переплета рассекла его лицо надвое, половину оставив живой и привычной, а вторую превратив в жесткую, усталую маску. Юноша поежился. – Я так тебе скажу, Тино. В день, когда я понял то, что ты только что столь горячо живописал, я понял и другое – что стану Первым маршалом. Сам буду тем, кто принимает решения и отдает приказы, кто решает, чья голова светлее и какой выход лучше. Тем, кто ошибается страшнее всех, тем, кто посылает на смерть, тем, кто милует и казнит по собственной воле, подумал я вслед, и стало мне невесело.
Валентин отвел взгляд и понимающе хмыкнул, чем заработал ответную тихую усмешку. Он всегда мечтал учиться у Ворона, а получилось так, что уроки ему преподавала сама война.

- А что касается моего сегодняшнего дезертирства, - совершенно обычно, весело сказал вдруг Алва, - то я, думаю, должен искупить сие деяние чем-то добрым и щедрым, так учит, кажется, Эсператия?
Валентин кивнул, прогоняя невеселые воспоминания и старательно возвращая живость и легкость.
- Ну и отлично, тогда я преподнесу вам подарок, вы ведь хотели прогуляться на берег?
- Откуда ты знаешь? – изумление вышло абсолютно честным - мысли он, и правда, что ли, читает?! Вроде бы ни словом не обмолвился, а поди ж ты!

- У меня отличное зрение! – самодовольно похвастался Алва, и Валентин почти физически ощутил, насколько ему это приятно, по-настоящему упоительно и сладко - знать, чувствовать, что хворь ушла. Ушла и не вернется. – Ваша поэтичная фигура в белом на террасе, смотрящей в Закат…
Он не выдержал пафосного тона и рассмеялся:
- Я просто догадался, Тино. Кому охота в такую жару сидеть одному в пустом замке и скучать? Идем купаться. Вставай! Кроме того, я уверен, что нас там кое-кто ждет.
- На пляже? Кто? – удивился Валентин, но Алва только коварно хмыкнул. В который раз за день, помилуйте Четверо…

 

* * * * *

Вот и сейчас потрепанный Рупор Судьбы на стене кухни в доме Аесли устало предвещал опасности, подстерегающие этим вечером Козерогов при нырянии в водоемы с неисследованным дном. Всем остальным знакам Рупор сулил незабываемые впечатления, для получения которых достаточно этим вечером оказаться вблизи водоемов с неисследованным дном.
А. Жвалевский, И Мытько, «Девять подвигов Сена Аесли»



- Ой!
- Ушибся?
Каменистая гряда отступала в глубь берега, на юг, стремительно перерастая в чудовищный гребень невиданного каменного зверя. Зверь мирно спал, свернувшись охранным кольцом вокруг бухты и города, а на спине его, как седло лихого наездника-покорителя, сиял ослепительной белизной замок рода Алва. Могуч и неодолим был зверь, и только там, где лобастая тяжелая голова тянулась по морю к длинному украшенному скалистыми шипами хвосту, зияла узкая расселина – единственный вход в подкову бухты. Огромный зверь спал давно, камни его брони истерлись и побелели, как остовы китов, которые, бывает, выбеливает море; громады мышц кое-где осыпались обвалами, а где-то причудливо треснули латные чешуйки, разбитые волнами, ливнями и юркими упрямыми лианами-камнеломками.

Валентин засмотрелся на макушку спящего стража, на которой как раз уютно устроилось солнце – оглядеть совершенное за день, улыбнуться напоследок зверям и людям, немного передохнуть, прежде чем стремительно упасть за горизонт – и споткнулся о крупный угловатый валун.

Растяпа.

- Нет! Просто задумался. Я.. Рокэ, это так странно. Эти скалы так похожи на… Не знаю, на…
- Зверя? – спокойно подсказал Алва и мягко улыбнулся. – Не вам одному так кажется, Валентин. Здешний люд тоже не лишен поэтики и романтических склонностей. Сейчас расскажу.
 
Улыбался он лукаво и хитро, чем мгновенно заставил Валентина насторожиться в ожидании подвоха:
- Я успел сказать глупость? – осторожно поинтересовался юноша и тут же пожалел - Создатель, ну конечно нет! Никаких глупостей, просто окаменевшее чудище сторожит кэналлийскую столицу… Что за напасть! Почему рядом с Рокэ он всегда себя ведет, как малолетний глупец, хотя изо всех сил старается быть лучше, умнее, внимательнее?

Алва коротко рассмеялся, заметив алые пятна смущения и злости на скулах спутника:
- Ох, Тино, какой ты смешной! Это был не упрек, - тут же мягко улыбнулся он. – Ты очень наблюдательный, и я был весьма удивлен тем, как ты чутко и верно принял здешние места, людей, обычаи и даже невыносимую погоду. Я не собирался высмеивать тебя за то, что и местные легенды ты чуешь неведомым образом еще до того, как тебе начнут их рассказывать. Просто представил, что успеет родиться в твоей прелестной забитой гальтарской дурью голове, как только я произнесу лишь пару слов вроде «Зверь», «Сердце», «Кровь», «Меч», «Круг»…

Рокэ смолк на полуслове, прищурился, высматривая что-то в красноватой предзакатной тени у белых камней, а потом взял недоумевающего Валентина за плечи и развернул его лицом к солнцу. Тот, ожидая после таких слов, как минимум, Четверых со спутниками, растеряно поморгал, но путающееся в ресницах закатное солнце не давало ничего толком рассмотреть.

- Сейчас я тебя кое с кем познакомлю. Гляди внимательно. Во-он там… Под камнями, в воде, видишь?
И тогда Валентин увидел… Все смущения, легенды, Звери и тайны вдруг расплылись ярким и неясным пятном где-то на краешке сознания, потому что там, куда указывал Рокэ, под белыми камнями на мелководье, лениво колеблемом близким приливом, расплескалось синее, серебряное и золотое – стайка невысоких растений, с крепкими стебельками, покрытыми серебристым пухом, с большими листьями, похожими на распластанную кошачью лапку, с крупными, фиолетовыми и лиловыми чашечками цветов.
-Я видел... их, – подрагивающая от изумления и восторга рука потянулась, будто отсюда, с сотни шагов, можно было достать, прикоснуться, - эстерамоника…

Алва уязвленно и в то же время одобрительно хмыкнул:
- Браво. Не уверен, что это заставит меня поверить во всякую чушь и мистику вроде являющихся вам соберано Рамиро, но, тем не менее, чтение лекарских справочников вам явно пошло на пользу. Это она, верно. Наша верная подруга – эстерамоника.
Вопреки насмешливому тону Рокэ подошел к стайке темно-синих цветков, бережно ступая по мелководью, чтобы не задеть ненароком ломкие стебли. Коснулся крупных чашечек раскрытой ладонью, будто погладил по холке верного пса.

- Красивая, правда?

Красивая.
- Правда, - отчего-то шепотом откликнулся Валентин. Сердце то замирало, то пускалось в кентер. Сны снами, вытяжки вытяжками, но черноглазый незнакомец из горячечного бреда протягивал ему именно такой цветок. Так похожий на виборскую сон-траву, такой волшебный, огромный, странный… Цветок, что оказался способным вернуть Рокэ зрение.

Валентин быстро наклонился и, пригладив пальцами пышный венчик, осторожно тронул лепестки губами. Спасибо.
Выпрямился, не без оснований ожидая насмешки, но подошедший Алва только покачал головой.
- Тино, Тино… Бойся этой земли. Она заставит тебя раскрыть сердце. А оно у тебя такое честное и горячее, что немедленно найдется толпа желающих сей пожар затушить – лучше всего, конечно, затоптать сапогами. Это нынче и модно, и действенно.
Ласковый упрек вдруг заставил его растеряться, обезоружил. На насмешку можно было ответить колкостью. Но чем отплатить за совершенно необычную для Алвы искренность? Многим ли доводилось слышать от него что-то вот так – не просто от сердца, но еще и без экивоков, призванных скрыть неловкость? Странный человек, который не стесняется практически ничего в этом мире, разве что вот, быть искренним и нежным при свете дня, глаза в глаза, не прячась за насмешками и колкостями…

Валентин улыбнулся ему, не отводя взгляда:
- Я не умею бояться того, что люблю.
И в ответ на – вновь уже, а как же! – ехидное «Научитесь!», спокойно и твердо ответил:
- Не хочу.

Алва дернул бровью, отвернулся, но промолчал. Потом вдруг покраснел – не может быть, почудилось, определенно, почудилось! – это было очень красиво, впрочем, он все делал красиво…
- В таком случае, я возьму на себя смелость запретить вам отходить от меня дальше, чем на пистолетный выстрел, Валентин.
И это была уже не шутка. Почему? Неужели эта болезненная, жаркая, окрыляющая привязанность, наполнила каким-то иным, каким-то новым смыслом не только жизнь Валентина, но и… Чушь. Наверное, и это куда более допустимо и очевидно, одного Придда он уже потерял, потерять и второго – это уже слишком. Повторить одну ошибку дважды - досадно и унизительно для всемогущего стратега? Или он просто слишком устал терять? Ох, молчи, Валентин. Молчи и отшутись немедленно, потому что искренность эта становится слишком острой и слишком болезненной, надо же и вдохнуть, нельзя так долго стоять с замершим где-то в горле сердцем.

- Будете хранить свои страшные тайны под угрозой убийства того, кто может проболтаться? Я буду молчать. Обещаю.
Придд лукаво улыбнулся, прищурился и потерся носом об оказавшееся рядом плечо под белой рубашкой. Алва просто обнял его в ответ и неожиданно крепко прижал к себе, но только на миг.
- Научите меня, чем и как вас нужно бить или задабривать, чтобы вы разболтались в достаточной мере. Иногда ну очень нужно!

Валентин расхохотался:
- Уж кто бы жаловался, герцог! Вам – грешно.
- Надеюсь, - ответил Рокэ неожиданно серьезно. – Очень надеюсь. Хотите еще одну тайну здешних мест? Такую специальную, чтобы было, что рассказать под пытками безобидного.
- С удовольствием.
- Извольте.

 

* * * * *


Сен впал в уныние, оттуда, не задерживаясь, — в отчаяние, после чего решил перейти от доводов разума к доводам сердца.
А. Жвалевский, И Мытько, «Девять подвигов Сена Аесли»




Ворон лукаво покосился на него, хмыкнул и таинственно прикрыл глаза, будто что-то вспоминая или прислушиваясь. И начал величаво, задрав подбородок, как вдохновенный актер какой-нибудь мистерии.

- Слушайте же. Я расскажу вам легенду об эстерамонике, тем более что, мнится мне, вы все равно рано или поздно спросите, почему она так зовется. Ну, так вот. Давным-давно, когда Четверо ходили по земле меж людей, даря свою помощь и милость достойным, когда деревья были большими и умели говорить с теми, кто желал их слушать, когда найери, эвро и фульги странствовали вместе с моряками, сидя на форштевне корабля, будто дама в седле, случилась эта история.

Жил-был один очень храбрый, умный, сильный и, как водится, очень красивый моряк. Жил он не где-нибудь, а здесь, в Алвасете, что была и тогда, в незапамятные времена, большим красивым городом из белого камня. И любил он больше жизни две вещи: свой город и свою невесту, Эстер. А знаменита она была тем, что глаза ее были синими-синими, как море в солнечный день, и до земли спускались ее черные, как вороново крыло, косы.

Но не рождаются в мире герои для спокойной и счастливой жизни! Ведь герой на то и герой, чтобы сделать то, что никому иному не под силу. Случилось так и с Рамоном. Жил он и горя не знал, плавал в дальние земли, привозил невесте диковинные подарки, а она ждала его на берегу, и только ветер ласкал ее тяжелые косы, пока не было рядом жениха.

А потом в Белый Город пришла беда: войной пошли на него северные соседи, позавидовав богатству и счастью, войной двинулись южные, которым тесно стало на родной земле, а в Город пришли суховеи, убили урожай, в Город пришло море, разбило корабли и рыбачьи лодки. Началась война и голод. Рамон долго смотрел на это все, печалился и думал, как же помочь этим бедам, как защитить, и оградить, и уберечь.
А его верная Эстер утешала его, как могла, но все темнее и мрачнее становился лик героя, и тогда девушка взяла все богатые подарки, что привозил ей жених, и пошла далеко-далеко за реки и холмы, где кончались гранатовые рощи, и начиналась пустыня, мертвая и безжизненная. Четыре дня и четыре ночи шла она по пескам, страдая от жажды и зноя, губы ее высохли и потрескались, черные косы выбелило песком до седины, но она все же дошла туда, где в Сердце Песков жил древний старик. И она отдала ему все свои дары и попросила помочь земле Алвасете и тому, кого любила больше жизни. Но старик не принял даров, лишь ответил ей, что помощь его не оплатить ничем, что можно купить или продать. Девушка тогда принялась, было, плакать, потому что не знала, что еще предложить в уплату. Но старик ей сказал: «Не плачь, я вижу, велика скорбь твоя, как и скорбь твоей земли». И дал совет: «Пусть возлюбленный твой пойдет все на юг и на юг, пока не достигнет золотой земли, где живут черные люди, они укажут ему, где спит великий Зверь. Зверь поможет. А что до уплаты, то возьму я то, что однажды самой тебе станет в тягость». Сказал так – и исчез.

Девушка вернулась домой радостная, побежала к Рамону и рассказала ему все, что услышала. Ничего не ответил ей герой. Молча собрался в дорогу и, только уходя уже за порог, поцеловал невесту крепко и сказал: дождись. Дождись, ведь я люблю тебя. Пусть косы твои седы ныне, но это только твоя любовь взяла свою плату. Пускай. Дождись меня, я вернусь.

Долго ли, коротко ли, шел он все на юг и на юг, но в конце концов дорога привела его за горы и холмы, за поля и леса, за реки и моря, в страну, где земля была золотой от соли и песка, а жили в той стране люди с черной кожей. Рамон попытался выспросить у них, где найти ему великого Зверя, но они молчали в ответ, не поднимая глаз. И тогда он остался с ними, и стал помогать им, и научил их строить дома и лечить раны, ткать одежду и ковать оружие, говорить на языке его родины так же хорошо, как он выучился говорить на их странном языке. И тогда они, благодарные, показали ему дорогу. Там спит великий Зверь, сказали они, но мы плачем, отпуская тебя туда, потому что он заберет у тебя самое прекрасное, что в тебе есть.

Рамон шагал по пыльной золотой дороге к горам, виднеющимся на горизонте, и думал, чем же придется ему заплатить? Он не видел в себе ничего такого уж прекрасного. А потом вдруг вспомнил Эстер и то, как она смотрела ему в глаза, повторяя неустанно, какие они у него чудесные. Вспомнил мать и отца, что всегда говорили ему: верь своим глазам, это самое главное. Вспомнил друзей и морских братьев, каждый из которых хоть однажды, да похвалил его веселые, или добрые, или зоркие глаза. Вспомнил вождя черных людей, который сказал ему: я сразу поверил тебе, когда ты пришел к нам, у тебя хорошие глаза…

Опечалился герой, ведь плохо будет жить без глаз – не будет ни моря, ни солнца, ни гранатовых рощ, ни красавицы-невесты. Но что поделаешь? Он знал, что Эстер все равно его не бросит, потому что любит, а любовь побеждает все: горести, болезни, слепоту и седину. Рамон улыбнулся нежно своим мыслям и зашагал дальше еще быстрее.

Наконец, после года скитаний, он нашел того, кого искал: за высокими горами, за быстрыми реками и высокими снегами, в глубокой долине спал великий Зверь. Герой без страха подошел к нему и принялся звать и просить проснуться, и тормошить громадину за твердый, будто каменный, бок. Долго он кричал, пока голос его не сорвался, а с гор не скатились грохочущие лавины, разбуженные эхом отчаяния. И когда утих камнепад, Рамон услышал над собой усталый спокойный голос: «Я знаю, зачем ты пришел, человек. Я помогу тебе, раз боль твоя за твою землю столь велика, что камни здешних гор кричат об этом. Но знаешь ли ты, человек, что тебе придется отдать мне взамен?» «Знаю», - ответил Рамон. – «Я готов».

 

 

Он оглянулся назад и увидел, что Зверь смотрит на него глазами черными, как сама ночь, и яркими, как сам день. «Эта река течет к морю», - услышал тогда герой. – «Море помнит тебя. Этот ветер летит из твоей земли, ветер знает тебя. Эти камни хранят следы твоих ног и просят за тебя. Огонь небесный видел тебя и дела твои. Летим же, человек» И Зверь усадил Рамона себе на спину, расправил крылья и помчался на север – быстрее самого быстрого ветра, быстрее света утренней звезды. Мгновение – и они уже летели над Алвасете, но не бел был Город, а ал от пожара и крови, и алы были рощи вокруг – не от цветов граната.

«Помоги же!» - воскликнул герой, в ужасе глядя на свою растерзанную землю. – «Помоги же, ведь ты обещал!» «Помогу» - ответил ему Зверь, - «Но для этого нужно мне то, что ты обещал мне взамен, ибо иначе не смогу я связать свою Силу и этот край. Чтобы защищать, нужно любить, а я здесь чужой. Дай мне обещанное – и я прорасту этой землей навеки». И тогда Рамон понял, зачем такое трудное условие поставлено было ему, понял и смирился, и возрадовался: «Возьми, великий Зверь! Возьми мои глаза, пусть они помогут тебе!»

Но Зверь ответил: «Зачем мне твои глаза, о человек? Я просил у тебя сердце твое» «Сердце?!» - удивился герой. – «Но черные люди сказали мне - самое прекрасное, что есть у меня,- а разве это не мои глаза, которые каждый, кто был мне дорог, всегда хвалил?» «А разве глаза не зеркало сердца твоего, человек?» - грустно ответил Зверь. – «Прекраснейшего из людских сердец, что способно любить, надеяться и верить так, что даже Стихии слышат и отзываются ему?»

Ничего не ответил ему Рамон, только взглянул еще раз на свой Город и, кажется, даже успел разглядеть крохотную фигурку у кромки воды. «Прости меня, Эстер», - прошептал он, вытащил нож и вырезал из груди свое горячее сердце, прекраснейшее из людских сердец.

И в тот же миг над Городом пронесся ветер, сильный, как сорок тысяч ветров, унося и разрывая на клочья всех, кто пришел убивать и грабить. Море поднялось и накрыло землю, пожирая окровавленную сталь, трупы и пепел. Упал на землю с неба огонь, выжигая скверну, болезни и злые тени, что всегда пируют там, где людская беда. А потом задрожала сама земля, вздохнула, разверзлась, забывая навсегда, что такое бесплодие, смерть и холода. Зверь закричал страшно и так громко, что вздрогнул небесный свод, и опустился на Город, распростер могучие крылья, и в тот миг восстали живыми все те, кто мертвым лежал на земле и в земле с той поры, как пришла в Алвасете беда. Зверь улыбнулся новой, теперь уже навеки своей, земле, лег, сворачиваясь кольцом вокруг Города, чтобы беречь и хранить его от любой беды, и уснул до поры.

Ошеломленные, люди дивились и ликовали, обнимая родных, возвращаясь в дома, и одной только Эстер больше не было, кого обнять. Сердце любимого билось в родной земле, она слышала его так же верно, как раньше, когда прижималась, бывало, к широкому сильному плечу.
«Ведь он обещал вернуться!» - сказала она волнам, что всегда ласкали ее ноги, пока она ждала своего Рамона из плаваний.
«Ведь он обещал вернуться!» - сказала она ветру, что играл ее косами, пока не было рядом любимого.
«Ведь он обещал вернуться!» - сказала она скалам, которыми стал до срока великий Зверь.

Но молчали Скалы, Волны и Ветер. И только молния, огонь небесный, жглась и пылала в груди. «Он вернулся. Но он умер».
Долго плакала прекрасная Эстер, и там, где в волны падали слезы, вырастали синие-синие, как глаза девушки, цветы.
День сменял день, но не было ей утешения и покоя. «Ах, зачем я жива, если он умер!» - шептала вдова-невеста, и ветер унес ее шепот далеко-далеко, туда, где в Сердце Песков жил древний старик. И настал день, когда старик сам пришел к ней на берег моря. Пришел и забрал у нее, как и было условленно, то, что стало ей в тягость.

Так рассталась с жизнью несчастная Эстер, но не умерла, потому что волны и ветер, что любили ее больше остальных двух стихий, сохранили ее и забрали к себе. С тех пор стала она звездой Ретаннэ и светит всем морякам, таким, как был ее Рамон, помогая найти верный путь. Ведь «Эстер» на древнем языке и означает «звезда».

Так закончилась эта история, но люди говорят, что четыре раза в год, когда Четверо, а с ними вместе все земли и люди, празднуют дни Изломов, а в Алвасете меняется ветер и послушные ему волны, Эстер и Рамон возвращаются сюда, на землю, которую так любили, и целую ночь, до рассвета, гуляют рука об руку по кромке воды. Поэтому в ночь Излома ни один моряк не выйдет в море – без Путеводной звезды он рискует не найти дорогу домой. Поэтому в ночь Излома эта земля ликует больше других: подаренное ей однажды сердце снова бьется в живой груди.
А когда восходит солнце, оба они, Эстер и Рамон, возвращаются обратно: она - в ночное небо, он - в родную землю. Но там, где ночью они прошли, вырастают синие-синие цветы, выросшие когда-то из слез печали и любви. Эстерамоника.

 

* * * * *

Главное в легенде - колоритный главный герой.
Никого не волнует, что, как и зачем он делает.
В принципе, он может вообще лежнем лежать.
И. Муромец
Из автобиографии, заполненной при приеме в русское войско
А. Жвалевский, И Мытько, «Личное дело Мергионы Пейджер»



-Красивая история, не правда ли? Тебе ведь понравилось, Вальхен?
- Красивая… - вздохнул Валентин, прогоняя, как сон, остатки видения.
- На самом деле, бред полнейший, - вздохнул вдруг Алва и отвернулся, - как и все надуманные байки.
Вот так поворот! Давно следовало бы привыкнуть к поворотам мыслей и чувств герцога, но ведь, казалось, ему и самому приятна эта история, и вечер, и компания спутника, и прибой у ног, а выходит…

Рокэ посмотрел на него с усмешкой, вздохнул и сел прямо на мокрый песок. Волны набегали одна за одной, облизывали его ноги, но вечер был теплым, закат над морем – золотым, и на прохладную воду Ворон внимания не обращал. А может статься, ему и вовсе нравились ее ласки.
- Садитесь, герцог, - он похлопал раскрытой ладонью по песку рядом собой. - Такая у меня, видимо, судьба, открывать юношам глаза на жестокую правду жизни. Садись, если хочешь, я расскажу тебе, как было на самом деле.

Валентин осторожно опустился рядом. Осторожно, потому что он никак не мог уловить изменения, произошедшего с настроением Рокэ. Это было опасно и обидно – испортить сейчас вечер одним неосторожным словом или жестом, просто не поняв состояния капризного соберано всея Кэналлоа.

Алва покосился из-под мокрой челки:
- Я не кусаюсь. Не сегодня, по крайней мере. Гадаешь, что за змея меня укусила? Верно, ты прав, змея. Когда трагедия двух людей попадает на языки, когда ее разносят, приукрашивают, она обрастает новыми событиями и чертами, а герои из живых людей становятся идеальными, прекрасными и все такое… Ты понимаешь, Тино, это, конечно, красиво и замечательно, аж петь хочется. Умам подрастающих поколений очень полезно, чтобы им было, о чем правильном мечтать и равняться… Только тех, изначальных, больше нет. Если вместо живых людей, со всеми их слабостями и грехами, появляются Герои, люди умирают. А это неправильно. Разве они не стоят большего, чем красивые враки? Хотя бы простой человеческой памяти?

Валентин поглядел на Алву озадаченно, встретил ответный усталый и раздосадованный – и будто весьма нетрезвый - взгляд.
- Никогда не думал об этом в таком ключе, Рокэ… Если честно.

- А странно, - ядовито усмехнулся герцог и лег, вороные волосы разметались по мокрому красноватому от закатного солнца песку. – Уж кому как не тебе следовало бы подумать. И если ты скажешь мне сейчас, что еще год назад я не был для тебя точно такой же невероятно красивой и романтичной – да еще и живой впридачу! – легендой, я тебя выдеру. Возьму ремень и выдеру за ложь.

Вроде бы шутка. Только тон серьезный и даже немного злой. Что стало вдруг не так, Рокэ? Что?
- Не скажу, - тихо отозвался Валентин, развернулся и лег рядом с Вороном, но лицом к лицу, на живот, подпер голову рукой. – Не скажу. Ты – это то, чем более всего в жизни восхищался и дорожил Юстин. А для меня брат был… Ты знаешь, что такое старший брат. Когда его не стало, когда мать научилась прятать от меня глаза, а отец вообще запретил имя его поминать в доме, я… У меня ничего в тот миг не осталось. Как будто мир рухнул, разбился, как чашка. Не склеишь. А надо жить дальше, но как? Ничего уже нельзя было изменить, и я изменился сам. Убедил себя, что смог измениться. Продолжил уважать родителей, дорожить домом и честью рода, учиться, стремиться, ждать… А чтобы не умерло внутри все то, что я – я сам! – без чужих указок считал верным и хорошим, справедливым, правильным, нужным… У меня был ты. Вот тут, в голове.

Он коснулся пальцем своего виска и задумался, разглядывая серьезные синие глаза. Зачем вся эта исповедь? Сопли и слезы. Детство. Рокэ это не нужно. Не нужно ведь? Или?
- Зачем ты спросил?
- Значит, надо, - спокойно и ровно отозвался Алва. – Я был тем, что осталось у тебя от брата, раз ни имени, ни общей с кем-то памяти остаться было нельзя. И ты влюбился в меня, как в идеал всего, что считал в этом мире лучшим…
Что случилось с тобой, Рокэ? Или старая сказка разбередила твои раны, которые ты никогда никому не покажешь, но я знаю, они есть. Или просто синие чашечки эстерамоники требуют своего, отравляют разум сладковатым запахом, тянут из жил капельку души взамен подаренному чуду. Вывернись наизнанку, как тогда, весной, в приступе отчаянного безумия, рискни, откройся тому, кто рядом с тобой, подставляясь под удар и насмешку – и жди… Это важно, важно, важно – Создатель ведает, почему!

- Это поменялось. Потом. Глупо прозвучит – но я очень повзрослел за этот год. Я так чувствую, по крайней мере. После той нашей ночи... Ну, зимой! Я.. Я не знаю, как это объяснить. Прошел месяц, другой, а я вдруг понял, что по-прежнему тебя люблю. Другого тебя. Не легенду. Потом, когда была уже столица, ничего не изменилось. Совсем ничего в моем сердце, хотя ты оказался совершенно невыносимым, надменным, высокомерным…

- Тино, хватит!
- … сумасбродным, неуравновешенным, капризным… Ой!
Реакция у Алвы была все такая же, а то и лучше – тренировался он нынче не только с Валентином, но с другими, куда как более серьезными фехтовальщиками, специально вызванными в замок. Уже через мгновение не внявший предупреждению герцог Придд ткнулся носом в соленый песок, сверху навалилось сильное жилистое тело, а руки оказались заломлены за спину осторожным, но обещающим стать весьма болезненным при едином неосторожном движении, захватом
- Капризным, значит? – капризно же возмутился Алва, щекоча горячим дыханием мочку уха. – Хорошо же, Тино. Я тебе это еще припомню!
Впрочем, грозный тон он выдержал недолго, и скоро они в обнимку катались по медленно остывающему от дневного пекла пляжу и смеялись. Шаловливые волны, повинуясь набирающему силу вечернему приливу, подбирались все ближе и ближе, пока одна из них, окончательно расшалившись, не накрыла обоих герцогов, слишком увлекшихся веселой возней в прибое.
Отсмеявшись, Рокэ с трудом поднялся, попытался отряхнуть с совершенно мокрых рубахи и штанов песок и мелкие ракушки, досадливо плюнул и, споро стащив с себя одежду, отбросил ее кучей подальше от воды.
- Обсохнем-ка по отдельности.

Валентин остался лежать, наблюдая за любимым снизу вверх, и закусил губу, замирая от внезапного толчка желания в паху: нагой, стройный, загорелый Рокэ, стоявший над ним, вызывал какую-то совершенно неутолимую и острую жажду.

- Повелитель Волн! – хмыкнул Алва, глядя на него. – Был бы я скульптор или художник, именно так Унда и изобразил бы. Кому нужны эти суровые бородато-мускулистые мужи гальтарского наследия? Море, оно всегда юно, Тино. Всегда юно и всегда немного печально. Было таким задолго до нас – и таким останется, когда нас не станет. Что бы там не врали древние трактаты. Не двигайся.

- Мокро же, - удивленно отозвался Валентин, послушно замирая там, где лежал, вытянувшись расслабленно, одна рука - под головой, другая откинута.

– Еще скажи, холодно, - хмыкнул Ворон и вытащил из собственной мокрой одежды свой неизменный тонкий кинжал. - Не двигайся. Пожалуйста.

«Да хоть без соли меня съешь,» - подумал юный герцог, закрывая глаза. Когда Рокэ просит, да еще и таким голосом – низким, негромким, ласковым, - можно и шкуру самому с себя снять. Что угодно для тебя, мой безумный. Все, что только захочешь.
Удивиться все же пришлось, и немало, потому что Алва встал рядом на колени и быстро, сноровисто, всего парой точных движений… срезал с него одежду. Хорошо хоть босой!

- А просто сказать – разденься?!
- Ты ни за что не повторишь эту позу, Тино. Никогда нельзя нарочно принудить себя сделать что-то так, как получилось однажды от сердца. Просто расслабься и полежи так еще немного, ладно? Для меня.
- Ладно.

Перекатить голову к другому плечу, улыбнуться ему – сумасшедшему, задумчивому, сумасбродному – самому чудесному на свете… А волны одна за другой набегают все выше, уже не просто тычутся в бок ласковыми носами, а нет-нет - и обдадут целиком, перекатятся через золотисто-смуглое – быстро же успел загореть – тело.

- Скоро вода поднимется, и я утону, - прошептал он, с непонятной грустной нежностью глядя Рокэ в глаза.
- Никогда, - тихо отозвался тот. Синие глаза потемнели, смотря заворожено и жадно. – Никогда… еще только немного, chico mio…
Румянец пополз по скулам, хотя стыд и скромность были давно уже забыты Валентином в этих сильных руках. Да что это с ним сегодня? То странные просьбы и взгляды, то разговоры, вынимающие душу, то легенды, раздражающие его чем-то неясным…
- Расскажи тогда, Рокэ. Правду. Про наши цветы…

 

Алва улыбнулся светло и тихо:
- Это просто цветы, волчонок. В них большая целительная сила – и страшный яд, если знать, как их использовать. Это ты видел и сам. Народ про них сказку придумал, потому что странные они. Растут в соленой воде, как тростник в реке, тоько они не водоросли. Стебли вроде хрупкие, а прибоем их не ломает, пока не созреют цветы. Да и встречаются только здесь, в Алвасете, да немного - в Багряных землях. Расцветают, когда приходит ветер. Когда западный – в восточных бухтах, когда восточный – в западных, когда северный – в южных, а зимой, когда ветра с юга, не цветет и вовсе. Ты когда-нибудь видел Розу Ветров, которую моряки рисуют, чтобы с течениями и парусами управляться? Восемь лучей по сторонам света. Куда ветер – тот луч и длиннее. Я тебя научу. Ну так вот, этот цветок – эстерамоника – всегда обозначает собой ветер. Кстати, у него семь лепестков. Из восьми главных ветров отнимаем южный – остается в точности семь. Здешние моряки его так и зовут – роза ветров. Вот эти чудеса – самые настоящие. А все остальное – выдумки.

- Роза ветров, - заворожено повторил Валентин, нежась в ласковых и щекотных касаниях воды. – А герои - тоже выдумки?

- Герои? – Алва задумчиво покачал головой, встал и отошел на несколько мгновений куда-то. Валентину, все еще послушно неподвижному, не было видно, куда. Рокэ вернулся, снова сел рядом, в прибой, а в руках у него оказались семь густо-синих огромных цветов на коротких серебристых стеблях. – Герои… Рамона звали Родриго и жил он не то чтобы очень давно. Моряк был, гуляка и бродяга. Задира и драчун, как все местные моряки. Любил одну здешнюю дочь рыбака, вроде и любил крепко, а жениться не спешил, молодость гнала по дальним землям за красивыми ножками и глазками… А она все ждала и ждала. Потом была война, мелкая, но кровавая, потому что когда морские шады буянят и лютуют, им и нар-шад, и родная кровь, и вообще все нипочем. А тогда еще что-то с кровной местью связалось... В общем, настал день, когда у входа в нашу красивую бухту, вдоль самой горловины этой Четверыми выкованной «подковы», собрались жалкие остатки и без того небольшого Алвасетского флота. А с юга шел враг. Много-много грозного врага. Принять бой? Безумие. Отступить? Смысла нет, потому что единственный смысл – защищать родной берег до последней капли крови. И тогда бесшабашный и беспутный Родриго первым поставил свой корабль на якорь все там же, поперек входа в бухту, и прорубил днище. А чтобы все остальные не боялись и не усомнились, стоял на палубе и мерно потягивал вино из фляги, пока его корабль шел ко дну. Впрочем, это тоже уже домыслы и байки. Но факт, что и остальные капитаны последовали его примеру. В общем, все умерли, но остовы затопленных кораблей не дали чужому флоту войти в гавань. А невеста его, бедняжка, вовсе даже не с горя умерла. Просто пожар у них начался во время всеобщей паники, и она загорелась. Ну и прыгнула в море и утонула. Ужас.

- Ужас, - согласился Валентин и вздрогнул. – Ты прав, наверное, они стоят честной памяти. Только и красивой легенды тоже стоят. Разве смерть за свою землю – не лучшая из смертей?

Алва вдруг поглядел на него насмешливо и нежно, провел пальцами по мокрой щеке:
- Самая лучшая смерть – в своей постели, когда сделал все, что только мог, и всем, чем только мог, сполна насладился. Ты когда-нибудь это поймешь... Только никому не говори. Идем? А то у тебя плавники прорастут. То-то радости будет здешним найери.
- А они здесь есть?! – восхитился Валентин, ухватываясь за предложенную руку и поднимаясь с песка. Вода бежала с него потоком, волны уже достигали щиколоток.

Алва рассмеялся, притягивая его к себе, прижимая его голову к мокрому соленому плечу:
- Какой ты еще мальчишка, Тино! Не взрослей больше, ладно? Для меня.

- Ладно, - Валентин потерся щекой о плечо любовника, а потом, снова подняв голову, улыбнулся ему в ответ. И вдруг удивился: они с Рокэ - одного роста, давно ли? Это он сам по себе так вырос с зимы? Или наконец-то ушла какая-то неимоверная тяжесть: Ворон жив, здоров, в безопасности… И Талиг с его призраками и памятью, с его послевоенной разрухой и страхами остался позади, и так далек, будто он не явь, а сон. И синие ласковые глаза, разглядывающие его озадаченное лицо, чуть усталые и покрасневшие от морской соли – это глаза человека, а не полубога. Обычного человека, живого, близкого.

Алва усмехнулся и легонько куснул его за кончик носа:
- Я не имел в виду, что вам отныне следует смотреть на меня только с искренним детским удивлением, герцог. Хотя, если быть до конца честным, то с таким выражением лица вы, определенно... хм… - он положил руку Валентину на талию и недвусмысленно прижал его к себе.
- Рокэ! – Валентин с хохотом уперся ему ладонями в грудь и отпихнул. – Я просто немного задумался, и...

- Росио, - перебил его Алва, ставший вдруг тревожно и нежно серьезным. – Скажи: Росио.
- Я... – но возразить не удалось, смех от неожиданности и удивления иссяк, будто в горле застрял комок. – Хорошо. Росио.
Валентин улыбнулся непослушными от внезапного волнения губами. Что это? Герцог вернулся домой и разнежился? На него напала тоска по тем временам, когда это имя было привычнее и роднее, чем полное? Или это новая черта доверия и близости, за которой – что?
Создатель ведает, но на сердце вдруг стало тепло-тепло.

Ворон улыбнулся в ответ – и кивнул:
- Идем домой.
Он наклонился, натянул полувысохшие штаны, распрямился, как пружина - стремительно и резко - поймал расхохотавшегося от неожиданности Валентина за талию, и обмотал ему вокруг бедер свою рубашку:
- Нечего тут. Я не настолько щедр.

Валентин поднял с песка букет эстерамоники, свободную руку протянул Ворону и, сплетая его пальцы со своими, лукаво улыбнулся:
- Я похож на морисского наложника?
- Что за фантазии у вас в голове, герцог! – в притворном возмущении закатил глаза Алва. – Мориски, наложники, сплошные непристойные утехи да забавы! Ну и распущенная пошла молодежь, а бедный старик Ноймаринен так лестно о вас отзывался!
Валентин замер – вот оно! Когда это Старик успел о нем… Ведь полностью самостоятельно разбираться с бумагами Алва начал только здесь, в Алвасете. Письмо успело нагнать в дороге? Почему он, Валентин, не знает? Или Ворон все же как-то узнал о…

- О... обо мне?

- Ага, - легкомысленно кивнул Рокэ и зашагал по медленно остывающему песку в сторону замка. Ладонь Валентина он так и не выпустил, и тому пришлось поспевать следом, чуть подотстав. Щеки юноши горели – ну что за пропасть, надо было сразу сказать ему о записке и не переживать, не сомневаться теперь, но как? Хорошо же это звучало бы: тут герцог Ноймаринен выражает мне свое восхищение и обещает чин генерала в действующих частях, а вам, герцог, советует меня всячески беречь?! Бред невозможный, но теперь-то что делать? Просто взять и спросить? Ох, надо бы, но не прямо же сейчас? Чудесный вечер, последние сполохи алого заката на западе, наливающееся ночным черненым серебром море, теплый ветер, тонкий аромат розы ветров в руках… И Рокэ – Росио! – не похоже, что сердится, улыбается и напевает вполголоса что-то, и слова чужого языка вдруг оказываются знакомыми понятными. Снова та же самая песенка, что и тогда, на широком лежаке в купальне, поле безумной и такой нежной любви!

- «Как же», - я прошепчу, - «не верь?
Ведь ветрам без меня не с руки.
Только в эту вошел я дверь,
Присмирели они, как щенки.
И лежат у порога, скуля,
И не смеют скрыться вдали,
И скучает без них земля,
И скучают края земли.
Пусть достанется мне поделом,
Ничего не хочу менять».
И заплачут за тем столом,
И пойдут меня провожать.
Встанет самый старший мой брат,
Скажет: «Бог, братишка, с тобой.
Раз пора, так значит пора».
И подарит ветер восьмой…*

И точно, это она. Только тогда она была на талиг, а теперь - по-кэналлийски. Вот ведь чудно… А сердце все так же сжимается болезненно - и летит. Ему и слова не нужны, просто мелодия такая: услышал раз – и никогда больше не забудешь. Ляжет поперек души, как шрам. Нерушимая память… Нет, сейчас говорить не стоит, нельзя ломать этот странный и волшебный миг между ночью и днем, между морем и сушей, между «я» и «ты», хранимый сплетенными теплыми пальцами. Пусть поет, пусть улыбается и думает о чем-то своем.
Весь мир подождет. Все неважно. Валентин обязательно спросит о записке и обязательно все расскажет, только чуть позже. Не сегодня. Потом…

 

Конец.

 

назад        Часть Седьмая

Сайт создан в системе uCoz
Сайт создан в системе uCoz