назад

Роза Ветров

Часть VII

Для дорогой Ирэн, запоздалый подарок:)




* * * * *

– Не скромничай, милый Уинстон, – мурлыкала мисс Сью, и Мордевольт на некоторое время переставал произносить слова «фундаментальный» и «внутренняя структура».
(А. Жвалевский, И Мытько, «Девять подвигов Сена Аесли»)




В борьбе Робера с кувшином вина побеждал Робер. В борьбе Робера с ясностью мысли побеждало неотвратимое после наложения вина на касеру глубокое опьянение. В борьбе Робера с совестью побеждал – небывалое дело! – Робер при серьезной поддержке со стороны марианниных глаз и духов.

Пахло от нее одуряющее – тонко, кисло-сладко - то ли цитрус, то ли мелисса, то ли горные травы. Против своей обычной манеры она почти не смеялась в этот вечер, зато много и охотно улыбалась – обезоруживающе искренне. При виде этой улыбки и новой, преобразившейся Марианны, простой, умной, внимательной женщины без прежних жеманств и нарочитого кокетства, совесть взяла было реванш и заставила Эпинэ попытаться откланяться часа через два после их приезда. Баронесса Капуль-Гизайль обняла его за плечи, заглянула в глаза и поделилась неожиданным:

- Сядьте, герцог. Не знаю, сколько сплетен вы слышите при нынешнем дворе и скольким из них верите, но думаю, вы, как и все, удивились, увидев меня на прошлом балу… У меня нынче новое положение и другая жизнь, а сегодня  пусть будет последний вечер прощания с былым. Я не жалею, но рада, что пришли именно вы и граф Лэкдеми.

Савиньяк-средний сидел на подушках у пустого камина и мерзко, мелодично посмеивался.
Пришлось остаться. Вино в кувшине закончилось, и скоро Робер потерял нить негромкой беседы баронессы и сидящего у ее ног Эмиля. Первомаршальский мундир валялся в неровном круге света от канделябра на каминной полке, и серебряные пуговицы поблескивали мелкими зимними звездами.

Потом было, кажется, еще вино, и морискиллы звенели на широком подоконнике, рассыпанные карты пестрели на полу и, кажется, он попытался наклониться и поднять даму молний... Да, именно даму молний, но, слишком тщательно стараясь не смотреть на Марианну, присевшую на колени к Эмилю, зацепил рукавом бокал и порезал запястье осколком. Баронесса тут же оказалась рядом – уже на его, Робера, коленях – погладила по щеке, назвала «бедняжкой»… Потом ее глаза, темные и блестящие, как спелые черешни, оказались очень близко, дохнуло вином и розами, а потом все слилось в искрящийся, долгий водоворот, пьянящий еще сильнее игристого вина.
Потом, кажется, была жаркая, сладкая ночь, Робер обнаружил себя на мягких подушках раздетым и даже успел, кажется, смутиться, потом, правда, явилась столь же первозданно одетая Марианна, поцеловала в губы, и думать он перестал.

Потом было снова вино, распахнутое окно, куда врывался свежий ветерок от дальних загородных садов и холодил влажную от прокатившейся страсти кожу. Дальнейшее Робер помнил плохо. Кажется, светало, пришел Эмиль, рухнул рядом и жалобно, устало застонал. Эпинэ хотел возмутиться, что, мол, даме будет тесно, и вообще, что за бестактность со стороны маршала, но обнаружил вдруг, что женщины рядом нет, в окно льется уже очень даже полуденный свет, а на столике рядом – какая неожиданность - конечно, вино. Голова болела и плыла нещадно, Робер с трудом вспомнил, что в это время ему, вообще-то, пора уже обретаться на службе, и вяло попытался заставить себя встать.

Не вышло.

Тогда он взял бутылку и отпил прямо из горлышка добрую половину.

В комнате он снова был один. Куда делся Эмиль и был он здесь вообще, Эпинэ предпочел не задумываться. Когда в голове немного прояснилось, он все же встал и прополз к дверям, шагнул в коридор второго этажа – и получил на руки хохочущую баронессу. Она звонко, заливисто щебетала что-то, уподобляясь птахам своего мужа, Робер несколько раз кивнул, разобрав слова «вы - мой спаситель» и «негодяй граф Лэкдеми», взял женщину на руки и отнес обратно в спальню. Она не возражала, ласково, нежно погладила по щеке и поцеловала. И снова было жарко, сладко и ныл пах от подступающего острого желания, и руки Марианны были нежными и горячими, и все вообще было очень хорошо.

Потом, очнувшись еще через пару часов, Эпинэ протрезвел почти мгновенно, сообразив, что скоро закат, а во дворце, должно быть, давно подняли всех на уши, да и вообще – служба! Но за дверью низко, бархатисто рассмеялся какой-то очередной Савиньяк, ответила щебетом баронесса – и они оба ввалились в комнату, нагие, сияющие, пьяные, веселые. Робер успел вспомнить, что надо бы возмутиться присутствием третьего, но почему-то не захотел. Обнял потянувшуюся к нему женщину, уложил на себя, впитывая мгновенно запылавшими ладонями прохладу и нежность женской кожи, поцеловал, лаская пальцами шею и поясницу. Марианна была прекрасна, но рук всего две, а ласкать хотелось ее всю. Эмиль неожиданно помог, оказался позади баронессы, усадил ее, заставив сжать коленями бедра Эпинэ, и обнял со спины, лаская руками полную грудь и мягкий живот. Робер дотянулся до бедер и ягодиц. Женщина низко, сладко застонала, прижимаясь спиной к Савиньяку, а бедрами подаваясь навстречу Иноходцу.

- Го-о-оспода-а-а кавалерии-и-исты, - то ли рассмеялась, то ли простонала она. И показала обоим – по очереди - что и сама весьма неплохо держится верхом.
Потом они все втроем лежали на широченной постели и пытались отдышаться, ошеломленные и странно свободные от целого мира – и от себя самих. А потом все, что тянулось прошлые бесконечные, пьяные и сказочные сутки, началось снова, а вернее – по-новому - вино, сон, черные от возбуждения глаза Савиньяка, выгибающееся под ним красивейшее женское тело, солоноватый, тонкий привкус пота и страсти на нежных плечах Марианны, вино, аромат роз, сумерки, шелковые простыни, мокрые полотенца, сон…

 

* * * * *

Умение е*ать моск самому себе
называется совестью
(с)баш.орг



Лионелю Савиньяку не сиделось на месте. В голове упорно всплывала образы не то разведенного под креслом костра, не то сапожного инструмента в неположенном месте, но ничего поделать с собой он не мог. Не мог даже над собой посмеяться. Он обошел, если не сказать облетел, четыре дюжины мест, его дожидалась гора бумаг, куча вопросов и визитеров требовала внимания, и, чтобы выкроить себе хотя бы две минуты душевного равновесия и, наконец, заняться _делом_, Савиньяк в очередной раз вывалился в коридор и потребовал послать человека к цветочнице на углу.

Цветов, да.
Таких! Нет, вот таких.
Большой букет.
Лучше корзину.
Да, прямо в кабинет Первого маршала.
Нет, без записки.

Под окнами столичного особняка Савиньяков по утрам всегда ходила одна и та же девушка с корзинкой свежих цветов. Ее веселый голосок часто будил Лионеля спозаранок, он привык по нему безошибочно знать, который час, и трудно отвыкал, когда подолгу не бывал в столице. Он наизусть знал все цветы, что она приносила, он сотни раз посылал их женщинам. А один раз угораздило - принес целый букет для Анри.
Анри не любил цветы, как любят их женщины.

Но он любил Неля и ценил любой знак внимания - и Нель прекрасно это знал.
Сколько же надо теперь этих знаков, чтобы снова обрести в его глазах право хотя бы сказать «извини»?
Мучитель мой ненаглядный. Прошу прощения. Очень прошу. И не могу прийти сам. При чем тут «стыдно»?! Просто дела, знаешь. Дела!
Огромная куча дел. Работает Лионель Савиньяк. Напряженно работает, вот только сидя это делать отчего-то очень трудно.

Еще курьер. Еще. И еще.

Все, все, уже все, сядь. Ты ничего не можешь сделать.
Тем более, если пойдешь туда сейчас.
Нет, сиди здесь и работай!
Здесь ты по-любому принесешь больше пользы. Вон сколько бумаг на правом краю стола!

А на его столе сейчас тоже такая же кипа. И в столе. И у адъютантов, небось, ого-го. Эмиль, значит, исчез порезвиться, прихватив с собой действующего не то еще экстерриора, не то уже опять коменданта столицы, а Анри - опять отдуваться. Он привык.
Неизменный теньент Дорак.
Незаменимый, о как, да, Нель?
Ну, незаменимый, и что?

Когда боги раздавали нахальство, ты прибежал первым. Вырвался вперед со значительным отрывом и успел урвать себе столько, что едва возможно унести. И вынести окружающим тоже возможно едва ли.
Конечно, за прошедшие годы спеси в тебе поубавилось. Сначала ее изрядно выбил Алва, а все, что выжило, закрыл собой Анри.

Твой Анри.

Это такая приятная мысль, что от нее на мгновение замирает дыхание. Как всегда. Когда ты с ним, когда ты дышишь в короткие прядки медовых волос над шеей, когда любуешься, когда обнимаешь, берешь, и даже когда просто находишься довольно далеко, как сейчас. Или как бывало в действующей армии.

Сопротивление ведь надо давить, да, Нель? Давить! Что ж ты не уложил его лицом в стол, как тогда, жизнь назад? Научился чему-то за семь лет? Да кому же ты врешь-то… Ни ызарга ты не научился, сиди уж на кресле ровно. Никто не знает – на твое счастье – как ты научился тогда бояться себя. Бояться и бить себя по рукам, и гнать себя прочь от тех, на кого тебе не плевать. И нечего отворачиваться и вскакивать, Лионель, скачи - не скачи, завали его хоть с ног до головы цветами, только бы он не видел даже тени того зверя в твоих глазах. Чтобы не вспоминал с отвращением или дрожью то, как ты принял отказ. Вернее, как ты его не принял. Чтобы не сужались, не темнели, наливаясь предгрозовым свинцом, любимые глаза.

 

* * * * *

И ты, Брут!
И ты, Кассий!
И ты, Гракх!
(всего 28 фамилий)
Г. Ю. Цезарь
(А. Жвалевский, И Мытько, «Девять подвигов Сена Аесли»)




Солнце щекотало сомкнутые ресницы, а мгновением позже пришел запах. Аромат чайных роз и ванили. Робер сладко потянулся и открыл глаза. Бордовый бархатный балдахин над кроватью подтвердил память тела: предыдущую ночь он провел у Марианны, да. И чудесная была ночь... Или не одна?!
Робер сел на кровати и потряс головой. Голова взвыла и ответила сильнейшей болью и треском, но быстро успокоилась. Тело приятно устало ныло. Побаливала поясница. Смешно, но годы, годы… В памяти всплывали умопомрачительные картины: нагое тело в его руках, под ним, на нем, женское лицо, то искаженное страстью, то нежное, то расслабленное, мирное во сне. Черешневые глаза, темные крупно вьющиеся локоны на атласных плечах… Агатовые глаза и золотые локоны на золотистой коже… Стоп!

Робер мгновенно взмок и протрезвел. Даже голова затихла. Вспомнился сразу обрывок вчерашнего – или позавчерашнего?! – разговора. «Ты никогда не хотел попробовать?», «А как ты сам на Алву смотришь?», «А вот мой брат…». Кошки закатные!
Эпинэ выругался и оглянулся на постель рядом. И тихо взвыл. Безмятежно дрыхнущий Эмиль Савиньяк во сне раскрылся, точно ребенок, откинул одеяло прочь, и теперь ничто не скрывало ни точеной, ладной наготы новоявленного Первого маршала, ни следов поцелуев – о ужас! – на его бедрах и спине. Робер бросил вороватый взгляд на поджарую, стройную задницу Эмиля и взвыл снова.

Он. Ничего. Не. Помнил.

Совсем.

- Эмиль! – позвал он страшным шепотом и осторожно потряс графа Лэкдеми за плечо. – Эмиль, ты что тут делаешь?!
Светловолосая макушка только на  волосок оторвалась от подушки, маршал оценил опасность потревожившего его сон объекта и снова рухнул лицом в расшитую шелком наволочку:
- Сплю…

Робер сглотнул, поискал глазами кувшин с вином, но вместо этого обнаружил на полу собственные подштанники – на эмилевых сапогах, а под его сапогами – свой камзол, а под своим камзолом – его рубашку. Заскулив, как побитый герб Дораков, он снова схватился за крепкое плечо Савиньяка:
- Эмиль! Вставай! Ты почему тут голый спишь?! Со мной в постели?!

Трудно сказать, что за чувства владели в тот момент старший из младших Савиньяков, остается только предположить, что голова после огромного количества вина за прошлые двое суток болела не только у Робера. К тому же, немногие знали, как опасно насильно будить очень усталого Эмиля. Кто узнавал, предпочитал этого впредь не делать. Маршал шумно вздохнул, рывком перевернулся на бок, одновременно перекатившись поближе к хлопавшему глазами Эпинэ, подпер голову рукой, кокетливо скрестил ноги, выставив на обозрение безупречное, точеное бедро, и ласково протянул:
- Робе-е-ер… Ты ночью был такой лапочка, ну чего ты с утра, как дурной муж, все ворчишь и ворчишь?

Робер икнул еще раз и понял, что его прокляли.
- Я-а?.. Я – л-лапочка?!

Савиньяк мечтательно улыбнулся, разнежено прикрыл глаза и положил горячую ладонь его на обнаженное колено:
- Ага… Ты такой нежный, такой милый, такой... сильный! О, Ро, поцелуй меня еще…

Тот невероятный прыжок, который Эпинэ совершил в следующее мгновение, был весьма достоин фамильного герба славного рода, и уж конечно делал нелепыми недавние сетования на возраст: прыжок вышел на славу, десяток локтей над матрацем и десятка полтора в сторону дверей.
- Шутишь? – с отчаянной надеждой строго переспросил Эпинэ, судорожно выкапывая из кучи одежды на полу собственное белье.

В ответ Эмиль, не открывая глаз, потянулся всем сильным и гибким телом и нежно замурлыкал.

Робер хмыкнул, в очередной раз звонко икнул и принялся судорожно одеваться. От кровати послышался пригушенный подушкой хохот.

- Никаких больше Савиньяков. Никаких! – прошипел Эпинэ, натягивая перчатки.
Савиньяк откинулся на спину и захохотал в голос.

Едва за Иноходцем захлопнулась дверь – витраж в окне дрогнул! – Эмиль споро добрался до сброшенного на пол одеяла, укутался до самого носа, уютно устроился между двух подушек и сладко вздохнул:
- Еще целый час спокойного сна…

* * *
Робер гнал Дракко галопом. Теплый летний воздух целовал лицо, только сильнее разжигая алые пятна на скулах. Чувствовал себя Повелитель Молний очень странно.

 

 

* * * * *


На этот раз для нейтрализации бешеного мальчика Югорус применил редкое заграничное заклинание Усеагульная-млявасть-и-абыякавасть-дажыцця.
(А. Жвалевский, И Мытько, «Девять подвигов Сена Аесли»)



За ужином в доме Савиньяков стояла непривычная тишина. Нет, молчать за столом, торопливо проглатывая завтрак или бессильно добираясь до ужина им было не впервой, но тогда не бывало так тихо и так... пусто.

Эмиль так и не вернулся. Правильно, зачем зря время терять, раз уж устроил себе загул? Сейчас Лионель был даже рад этому, незачем портить настроение еще и брату, как будто мало тихого, устало потирающего переносицу Анри напротив. Под глазами у него залегли темные круги, дополняя утомленный вид давно не спавшего и явно пытающегося хотя бы немного расслабиться человека.

Вспомнилось вдруг, что прошлой ночью он так и не дал Анри выспаться, а предыдущей они, кажется, допоздна сидели над его, Лионеля, бумагами, да, пожалуй, и до того - тоже. Сон вообще становился непозволительной роскошью в после-раканской Олларии, и отдохнуть, отвлечься хоть немного за несколько коротких часов, выкроенных для себя, было куда важнее, чем просто отоспаться. Не факт ведь еще, что сразу уснешь.

Лионель с трудом поборол в себе желание привычно подложить в тарелку задумчивого Анри лишний кусочек и заговорить, как ни в чем не бывало.
О нет, они поздоровались, встретившись вечером, и даже перебросились парой скупых вежливых реплик. А потом замолчали. Когда опустела их обычная вечерняя бутылка вина, Анри поднялся и вышел. Куда – Нель не посмотрел. И спрашивать не стал. Куда мог подеваться Анри в его доме?

Сам Лионель сидел за столом еще какое-то время, вертел в руках бокал, отщипывал виноград и думал. То о последнем мятеже в провинции, то о складах, он запретил себе думать о том, что происходит сейчас наверху. С него было вполне достаточно того, что Анри приехал после службы сюда, что не ушел в казармы или в особняк Дораков. Как, в общем-то, обидевшись, мог бы. Впрочем, за последние годы у Неля был шанс убедиться, что Анри не был сторонником что-либо выставлять напоказ. Тем более – разногласия. Тем более – с ним, Нелем. У Анри было редкое чувство дипломатичности и собственного достоинства. И все-то в нем было хорошо и прекрасно, за исключением того, что пришлось запретить себе думать о нем хотя бы на четверть часа.

Выждав на одном только упрямстве характера еще пять минут и засчитав себе ничью с самим собой, Лионель оставил терзаемый бокал и твердым шагом поднялся наверх. Из-под двери спальни выбивался свет. Камин, учитывая время года, не был растоплен, поэтому комнату освещали свечи. Два полных подсвечника на столе, еще один – на полу у кровати. Анри лежал, отвернувшись лицом к стене. Нераздетый, только сапоги скинул.

Лионель вздохнул и потянул камзол с плеч, бросил его прямо у дверей, помедлил, стащил сапоги и вот так, босиком, прошел через всю комнату и остановился возле кровати.

Напряженные плечи Анри замерли неподвижно. Он не обернулся, даже не вздрогнул.

Откуда-то пришло вдруг воспоминание о точно таком же – только семь лет как прошедшем - дне. Когда нужно было говорить, а он все никак не мог произнести то, что должен был. Доигрался. Молодец, граф Савиньяк, что же ты за семь лет не стал ни лучше, ни умнее, ни расчетливее? И с доверием все так же плохо, и все так же слишком хорошо с самолюбием? Все по-прежнему? Разве что Анри больше не сбегает из твоего дома. Привык к твоим выходкам и причудам? Или просто не хочет больше вынуждать тебя упрашивать вернуться, остаться?

Милосердно, на самом-то деле. Потому что потерять его сейчас ты точно не можешь.
Лионель вздохнул и присел на край кровати:
- Анри.
Тишина.
- Сердишься? Правильно делаешь. Знаешь, я.... Ну, конечно, ты и сам знаешь, что я такой, какой есть. Другим не буду. Могу выкупать в чернилах, могу выкупать в ... А потом долго отмывать в ванне, полной масел или... В общем… А просить прощения я не умею. Так-то. Могу принести извинения. По долгу службы. Могу принять вызов. Даже дать тебе меня хорошенько проучить могу. Вернее мог бы, только ты у меня слишком серьезный или слишком великодушный. Или слишком смелый. Мне никогда не набраться такой смелости, Анри.

Краска давно залила лицо, а ты даже не почувствовал. Увлекся. Только руки, давно приученные не выдавать твоих истинных чувств, не теребят покрывало, не сжимаются на тонкой мягкой ткани, а спокойно лежат на коленях. Хорошо, значит, не совсем еще потерял контроль над собой. Значит, отвечаешь за то, что делаешь. И сейчас тоже.

Лионель обернулся. Анри мертво молчал и не двигался. Только медовые прядки рассыпались над изящным ухом. Нелю нестерпимо хотелось провести по нему кончиками пальцев. И языком.
- Ну, скажи, скажи мне, что я олень упертый! Или даже лось. Точно, лось! Алва прав, как всегда, лось и есть! Да не молчи же ты, Анри! Анри?
Конечно.

Догадка обрушилась на Лионеля внезапно, как фельпский ливень, и была столь же похожа на ушат холодной воды: на Савиньяка мгновенно снизошли разом и разочарование, и досада и какое-то очень странное чувство, сродни неописуемому облегчению. Боясь поверить себе, Нель медленно придвинулся ближе, протянул руку, коснулся плеча любовника, потянул на себя, переворачивая теплое податливое тело.
Анри спал. Мирно, сладко. И тихонько, почти неслышно вздыхал во сне.

Как всегда, залегла между бровей крохотная складка, как всегда, разметались и упали на лицо медовые прядки. Они теперь были чуть ли не вдвое короче привычного, и Лионель вдруг не головой даже, а кожей ощутил, вспомнил, как они непередаваемо нежно и остро щекотали лицо и шею во время поцелуя или занятий любовью... А Анри спал, и ему это внезапно взбудоражившее любовника ощущение совершенно не мешало. Как всегда во сне он выглядел чуть строже, чем был на самом деле. Впрочем, какое оно, это «самое дело», Нель, пожалуй, судить бы не решился.

Крепко же он убегался за день, раз даже не проснулся, когда Лионель перевернул его на спину. Анри только слегка нахмурился и перекатил голову к плечу. Спал, как младенец! Еще бы. В отличие от Неля, у него не было причины страдать от нападок совести или какой-либо иной вздорной барышни.
- Ах ты... – протянул Савиньяк и неожиданно улыбнулся.

Спишь, стало быть? Ну и ладно, твое счастье, собственно. Пропустил одну из самых сопливых, но честных речей в жизни Лионеля Савиньяка. С кем не бывает? Да? Верно, зараза ты моя ненаглядная, сейчас ты у меня проснешься!

Руки сами собой потянулись упереться в постель по обе стороны от головы спящего, а губы накрыли губы, сначала легко, едва касаясь, затем углубили поцелуй по мере того, как Анри, видимо, просыпался и спросонок начинал отвечать - лениво и сонно, зато сладко, так сладко. Поцелуй прервался не раньше, чем обоим перестало хватать воздуха, а Нель, наконец, утвердился в решимости посмотреть Анри в глаза. Ответный взгляд был очень спокойным, разнеженным и ласковым, и Лионель тут же, не давая себе задуматься, сообщил первое, что пришло в голову:
- Эх ты, спящая королевна, я тебя тут уговаривал-уговаривал проснуться, а ты ни в какую. Пришлось прибегнуть к крайним мерам.

- Очень самоотверженно, - понимающе кивнул Анри. У него был особый талант поддерживать серьезный и искренний тон в самых идиотских разговорах с любимым.
Сонные глаза спокойно и доверчиво смотрели из-под лениво смеженных ресниц, а у Неля как будто гора с плеч рухнула, а на ее месте прорезались, ну не крылья пока, но так, перышки первые. Анри не замер под взглядом в упор, а чуть усмехнулся, заворочался, потягиваясь, насколько позволяли ограничивающие его свободу руки Лионеля. Провел узкой ладонью по предплечью любовника – и снова спокойно посмотрел в глаза.

Хитрец, ну каков хитрец - не успел Нель растаять под серым искристым солнечным взглядом, как почувствовал... Нежная, знакомая, знающая каждый изгиб его тела рука опустилась на едва возбужденный член прямо сквозь бриджи и слабо сжала его. Нель выдохнул, но вдохнуть толком уже не сумел, выругался. Ах, вот ты как, да? Ну ладно! Он подхватил нахального мальчишку за талию – и стремительно перекатился на спину.

Пару минут они весело возились в постели. Это меньше всего походило на какие бы то ни было любовные игры. И больше всего - на свалку пьяных теньентов. Причем Нель в основном упирал на свой вес и опыт, а Анри – на ловкость и щекотку – совершенно запрещенный и бесчестный прием. Но действенный.

Савиньяк в очередной раз с веселым рычанием подмял любовника под себя лицом вниз и впился в показавшееся из-под коротких прядок ухо губами. В ответ на вялые попытки Анри сопротивляться, в ответ на едва сдерживаемый хохот, Лионель издал низкий звериный рык и прикусил извивающееся под ним тело за загривок. Тело расхохоталось и вновь брыкнулось:
- Нель, ты, чудовище, - прохрипел Дорак, пытаясь вырваться из хватки и ища себе хоть что-нибудь в помощь. - Кто? Кто сказал, что на гербе Савиньяков олень? Если там и олень, то кровожадный и наверняка саблезубый... ай! – он зашипел и вскинулся, наконец, скидывая с себя любовника. Отскочил на противоположный край кровати, отгородился подушкой, замер, готовый к новому бою: глаза сияют, волосы растрепаны, развязавшаяся рубашка сползла и очень мешает. Лионель успел решить для себя, что следующий раунд следует посвятить именно благородному делу борьбы с одеждой. Анри ухмыльнулся во весь рот, он давно научился чувствовать и верно понимать любой взгляд Неля, тем более такой откровенно раздевающий, и мог бы даже сказать, на какой воображаемой стадии тот находится.

 

 

Рубашка Анри была проиграна с разгромным счетом, чего не скажешь о штанах. Битва за подштаники, впрочем, не затянулась у обоих. И оба, пожалуй, не заметили, в какой момент перестали летать метко запущенные подушки, а захваты превратились в объятия, укусы – в поцелуи.

Будучи положен на лопатки, Анри не сопротивлялся, отнюдь, он послушно выгибался, дышал часто, пока губы Неля чертили по его телу дорожки и узоры, оставляли знаки, как будто любовнику вздумалось воспроизвести на нем штабную карту. По мере того, как губы и пальцы опускались все ниже, поцелуи становились все жарче и настойчивее. Добравшись до бедер, Нель с уже не сдерживаемым жаром вылизывал, покусывал, гладил, прижимался щекой. Наконец он склонился к плоти любовника, подул, облизнул головку, подышал, снова облизнул, вырвав у Анри глухой вскрик. А затем еще раз и еще, и медленно, демонски медленно принялся забрать плоть в рот и каждый раз почти полностью отпускать. Кажется, было что-то еще – и ласковые руки в паху то гладили, сжимали мошонку, то проводили сомкнутыми колечком пальцами по члену, то находили сжимающийся от возбуждения вход, обводили, ласкали, нежили. Анри не помнил, сколько он продержался в первый раз, сколько выдержал во второй, когда Нель, выпив все до капли, против обыкновения не отпустил его, а продолжил ласкать, не дав даже передохнуть. И сколько в третий, когда смоченные маслом пальцы уже перестали дразниться, проникли внутрь, нашли, почти сразу же нашли то самое, сокровенное, и в какой момент Анри таки сорвал голос от криков, от восторга, от сумасшедшей нежности, он тоже не помнил.

А потом они долго лежали рядом, и Нель тихо дышал ему в ухо и ласково водил раскрытой ладонью по телу от горла до паха и обратно – пальцами прослеживал черты лица и губы, не давая им, однако, поймать себя. Делал все так сосредоточенно, так неспешно, будто решил на этот раз вылепить из Анри статую. И можно было откинуть назад голову и прикрыть глаза, прислушиваясь к прикосновению сильной ладони, а затем и мягких губ. Это совсем не было похоже на обычную манеру Лионеля: неторопливые сосредоточенные движения, не укусы, не отметины, без жадности, без неистовой страсти, а ведь Нель еще не получил ничего. И Анри наслаждался этим непонятным ощущением, пока хватало терпения и расслабленной неги, а затем потянулся навстречу. Прижался плотнее, всем телом, обнимая его. Нашарил руку на своей груди, опустил ее ниже – на бедро. А Лионель, как будто и не он это вовсе, коротко и пристально посмотрел ему в глаза, как будто искал в них что-то. Может быть, причину, может быть, ответ. Может статься, нашел, потому что в следующее мгновение темный, пристальный взгляд вдруг смягчился и потеплел.


***
Утро застало Лионеля Савиньяка в превосходном расположении духа. Анри он не будил, справедливо полагая, что, во-первых, службу теньент Дорак сегодня своим присутствием почтить не сможет, даже если сможет встать. А во-вторых, нечего ему там было делать, в прямом смысле, нечего, ибо вчера они оба, каждый на своем поприще, в пылу трудового азарта, вызванного не иначе как кризисом личной жизни, сделали все, на что обычно уходило дня три-четыре. Вусмерть загоняли порученцев, зато, наконец, разобрали почти все доставшиеся от та-раканских времен проблемы. Впрочем, ночь они провели не менее бурно. По этой, собственно, причине старший Савиньяк и сомневался в служебном рвении Анри нынешним утром. Он даже немного пожалел о ночной пылкости, поскольку утром тоже очень хотелось, но будить Анри для чего-то существенного в таком состоянии Нель, не смотря на то, что за ночь не раз был справедливо поименован зверем, не решился.

Чтобы избежать соблазна, он заботливо натянул на Анри, умудрившегося извертеться во сне даже под боком у чутко спавшего Лионеля и раскрыться, одеяло до самой макушки и пошел собираться на службу. Собственное кансильерство ничего не меняло в давних военных привычках.
Пока он умывался и одевался, улыбка не сходила с его лица, она стала еще шире, когда Лионель вернулся к кровати. Анри спал, раскинувшись, как, впрочем, и всегда – он неосознанно занимал большую часть постели, будто наглядно показывая, кто в этой постели на самом деле хозяин, чем изрядно веселил Неля. Край одеяла, заботливо подоткнутый четверть часа назад, снова пребывал на полу. Как он умудрялся так бесшумно, а главное, совершенно не мешая спать, сбрасывать с себя тяжелое одеяло, было тайной за дюжиной печатей.

Мыслями об уникальных талантах Дорака отвлечься от Главного не удалось. Очаровательной формы Главное менее соблазнительным, несмотря на весьма бурную ночь, не казалось.

- Послушай-ка, друг мой Анри, - вкрадчиво произнес Савиньяк, присаживаясь на край кровати, и дождался не слишком внятного ответного мычания. – И кто из нас после этого зверь?! Сколько можно тебя умолять, - пауза вышла длинной, ибо полностью была посвящена созерцанию тылов теньента Дарзье, а затем и полному сожалений поцелую в покрытую нежным пушком поясницу, - не лежать, не стоять, и вообще, не находиться ко мне... вот _так_, если мне - ну очень некогда, а тебе - ну совсем никак… Это жестоко! У меня же служба!

Укус вышел смазанным, поскольку даже дремлющий Анри не потерпел с собой такого обращения и попытался вырваться, тихонько хихикая.
- Ах, бедный, бедный кансильер Савиньяк, – сонно пробормотал он, зарываясь еще глубже в подушку.

 

 

* * * * *

В молодости это у него называлось «бросить вожжи». Тогда он делал это часто… И остановить его было практически невозможно, пока это состояние не проходило само при очередном пробуждении в незнакомом месте с незнакомой женщиной с головой болью. И с непременными словами «Ну ни хрена себе я погулял...»
О. Панкеева «О пользе проклятий»




Летящей походкой ранним утром семнадцатого числа месяца Летних Скал в собственный дворцовый кабинет вплыл Эмиль Савиньяк. Этим утром его неустанно преследовало хорошее настроение. Оно кралось следом, небрежно наступая на маршальские пятки, особенно в те мгновения, когда маршал припоминал ошарашенно-шальное лицо Повелителя Молний. Нежно нелюбимый старшим младшим Савиньяком кабинет, перепавший в наследство от Ворона, был до ужаса привычен и навевал тоскливые мысли о докладах, отчетах, провианте и подтекающих казарменных крышах. Это все, несомненно ждало Первого маршала в самое ближайшее время, ибо бесполатного сыра не бывает даже в мышеловках, вот только… с самим кабинетом сегодня творилось что-то невообразимое.

Эмиль замер на пороге. Открыл рот. Закрыл. Зажмурился. Распахнул глаза пошире. Протер их на всякий случай. Прошелся из одного угла в другой. Развернулся и еще немного походил туда-сюда. Наконец, остановился у стола.

Сомнений быть не могло, это был его, Эмиля, кабинет. Родной, знакомый и ненавистный до последней резной панели. Вот только что-то было с ним неладно.
Все столы, стулья, пол, подоконники и кресла были заставлены цветами. Целые корзины элегантных однотонных роз, какие-то невообразимо сложные букеты, на которые была горазда одна хорошенькая горожаночка, торговавшая под окнами особняка по утрам, цветы охапками, цветы россыпью и поштучно. В вазах, ведрах, стаканах и любимом графине Эмиля. Белые, розовые, алые, кремовые, желтые. Эмиль раскопал даже один совершенно лиловый цветок.

- Ну ничего ж себе я погулял... – озадачено протянул маршал, еще раз на всякий случай поочередно прикрыв глаза.

Эмиль углубился в подсчеты и скоро пришел к выводу, что даже по самым щедрым прикидкам, он не мог отсутствовать более двух суток, а значит, вряд ли его кабинет был отдан на растерзание какой-нибудь невменяемой поклоннице, тем более, откуда ей здесь было взяться - дворец!

В подсчеты иного рода Эмиль предпочел не вдаваться. Будучи дамским любимцем, старший младший Савиньяк только приблизительно представлял себе сумму, которую можно было бы выложить за все это великолепие. Мимоходом пожалев об отсутствии у себя купеческой жилки, Эмиль решительно повернулся к столу.
На письменном столе к вящей его радости обнаружилась аккуратная стопка бумаг, предусмотрительно выловленных чьей-то близко знакомой с привычками маршала рукой из цветочного моря.

Благословляя отсутствующего благодетеля и давая себе страшную клятву поставить ему, по крайней мере, ящик лучшей выпивки, Эмиль зажал  бумаги государственной важности под мышкой, поправил воротник мундира и помчался к брату.

 

 

* * * * *

В день, когда Сен Аесли показал гимнастическому козлу, кто он и кто тут козел, Мордевольт с лицом человека, который высчитал, как выиграть миллион в лотерею, вошел к Югорусу Лужу.
(А. Жвалевский, И Мытько, «Девять подвигов Сена Аесли»)




Иногда от жизни хочется только одного - покоя. Жизнь же, в подавляющем большинстве случаев, имеет собственные планы на ваш счет. Выбор, в общем-то, невелик: либо сводить с ней, с жизнью, счеты, либо же терпеливо следовать нежданным поворотам.

За окошком крохотного кабинета, который выбрал себе в лабиринтах дворцовых лестниц Робер, виднелись парк и далекая река. Солнце зашло за плотные серые облака, и от воды по парку полз туман. Утренняя ясная погода заленилась, расползлась по городу жаркой духотой и ожиданием грозы.

Время близилось к обеду, двор почти в полном составе выгуливал малолетнего короля на соколиной охоте, и дворец спал. С утра Эпинэ уже успел получить по первое число – по-другому не скажешь – от вечно вежливого и тихого Дорака, но даже не огрызнулся в ответ. Да, пропал на двое суток, да бардак в бумагах, да, злостно выкрал бедного Эмиля, съел и где-то, видимо, закопал, да, беспорядки со снабжением складов. Робер поклялся, что со складами разберется в первую очередь, даже не поинтересовавшись, при чем тут он, волею Ворона, экстерриор уже три дня как.

Со складами он, действительно, разобрался очень быстро и по-алвовски жестко. Самолично зашел к Жермону и прямо в лоб, без долгих вступлений и даже без приветствий, попросил сотню гвардейцев. На два часа ровно. Ариго, трясший за мундир злого и красного молодого дворянчика (Эпинэ смутно вспомнил, что это, кажется, новый геренций), разрешающе махнул рукой и рявкнул в спину: «Ровно два часа!».

Существенное отличие гвардейцев от любых других солдат – беспрекословное и мгновенное выполнение приказа. Готовность выпрыгнуть в окно, если так будет нужно. Готовность закрывать собой, если придется, и готовность стрелять по толпе, пусть даже женщин, детей и стариков, если прикажут. Никто не утверждал, что солдатам гвардии все это нравится. Зато их очень хорошо кормили. В ущерб гарнизону города, как правило, и в ущерб их собственным офицерам, в крайнем случае. Робер Эпинэ недрогнувшей рукой выстроил вооруженных ружьями гвардейцев возле цивильного склада, приказал управляющему вытащить все запасы на площадь перед зданием и на глазах беснующейся – пока еще издали – толпы быстро разделил строго поровну. Половину вернули в полупустое хранилище, половину погрузили на телеги и под охраной перевезли на военный склад. На полдороги обоз начали встречать полуголодные ликующие солдаты комендатуры, и толпа гражданских, возмущенных, но сбитых с толку честным дележом и гвардейскими ружьями, незаметно разошлась.

Теперь Эпинэ лежал на собственном столе, подперев голову левой рукой, а правой играя с экстерриорской печатью на цепочке: ее удобно было раскручивать и подкидывать. Ломило затылок, подташнивало, зато здоровая усталость тела после нервозной поездки по складам позволяла спокойно и даже с нежностью вспомнить предыдущие двое суток. Совесть – странное дело – мертво молчала. Прогулял службу и прогулял. Зато вернулся – и сразу за дела. Свои и чужие – просто самые важные. И силы откуда-то взялись, и вера в то, что все как-нибудь непременно разрешится. И скорее хорошо, чем плохо. Алва поправится, Ноймаринен найдется, волнения улягутся, осенью уродится хлеб, а завтра он пошлет Марианне корзину цветов, и она непременно пришлет ему один цветок из этой корзины обратно в знак того, что все было прекрасно. И дурацкие похмельные картинки выветрятся из головы, а шутнику-Эмилю он надерет уши, как в детстве, за такое издевательство, или, еще лучше, придет к нему снова, но уже со своей бутылкой, и они оба чудесно посмеются над выходкой маршала и пьяным беспамятством герцога.
Робер тихо улыбнулся своим мыслям. Однако нахмурился, когда в памяти всплыла вызывающая и какая-то стыдно будоражащая красота нагого мужского тела рядом.
Он хмыкнул, вспоминая собственные утренние метания и – о, с чего бы вдруг? – сомнения.
Дверь в кабинет бесшумно отворилась, и на пороге возник сияющий Савиньяк.
Робер икнул.

- Доброго дня, Лионель.
Лионель, а это был именно он, радостно возопил, бухнулся прямо на край стола, поближе к Роберу, и хлопнул его по плечу:
- Поздравляю, Ро! Наконец-то ты это сделал!
Эпинэ стало дурно.
- Я.. Я ничего… Не было!

Лионель поглядел на него круглыми глазами и снова похлопал по плечу:
- Да ладно, не скромничай. Анри мне все рассказал. Это было... внушительно! В лучшей манере Рокэ…
Робер смотрел на сладко жмурящегося Савиньяка и понимал, что сходит с ума: при чем тут Анри? При чем тут Алва?! Потом понял – и густо покраснел, судорожно оттягивая пальцами жесткий воротничок. Явившийся на службу Эмиль, конечно, сразу же поделился переживаниями с верным Анри, Анри посвятил в детали любимого Лионеля, а Лионель спал с Алвой и теперь мог сравнить свои впечатления с братскими. Вот стоит только… и весь дворец сразу в курсе. Робер посетовал на болтливость Миля и с досадой куснул себя за ус.
Привычный жест отрезвил: так ведь не было ничего! Или…

Эпинэ неторопливо, плавно поднялся со стула и начал медленно обходить стол с противоположной от Лионеля стороны. Тот воззарился на него счастливо и удивленно:
- Ро? Все хорошо?
- Все хорошо, - веско кивнул Иноходец. – Я в полном порядке. И в здравом уме. Ничего я ТАКОГО не делал. Ни сегодня, ни вчера. Ни как великий Алва, ни как сам по себе. Ни-че-го. Не. Бы-ло. Ни-че-го!

Савиньяк поднялся на ноги, удивленно приоткрыв рот. Некоторое время он изумленно взирал на Эпинэ, а потом успокаивающим жестом поднял раскрытую ладонь и по-охотничьи неспешно двинулся вокруг стола Роберу навстречу:
- Хорошо, Ро, хорошо... Ничего не было. Только не волнуйся. Я поговорю с Жермоном…
- Жермон тоже знает?!
- Ну… Боюсь, что его гвардейцы ему доложили…
- Гвардейцы там что делали?! – сорвался на яростный шепот обезумевший Эпинэ. – Под окнами стояли?!
- Почему под окнами?! Под воротами! Там же толпа, знаешь ли, собралась сразу!

Робер прижал ладони к щекам и постарался взять себя в руки:
- Лионель... Один из нас или пьян или безумен…
Савиньяк остановился напротив, ласково и успокаивающе поглядел на него через стол:
- Ро, ты только не волнуйся. Все хорошо будет, мы со всем справимся. Ты двое суток пил и предавался разврату, плохо выспался, а до того не спал вообще… Я все сделаю сам, не бойся.
- В каком смысле – сам?!

В жизни каждого бывают такие дни, когда, если что-то не заладилось с утра, то до следующего рассвета все так и будет валиться из рук, идти вкривь да вкось. А еще у каждого бывают такие привычки, которые вроде бы и полезные, правильные, удобные, но в какой-то совершенно неожиданный момент подводят так, как мало какой грех довести может.

В отличие от новоявленного Первого маршала, Робер всегда следил за состоянием помещения, где приходилось жить или работать. Матушка ли так приучила, или какая-то природная дотошность сказывалась, но, к примеру, двери в кабинет Робера всегда плотно и ровно закрывались, а также бесшумно и легко открывались.
Это и погубило повелителя Молний в тот злополучный день. Дверь за его спиной бесшумно распахнулась, и в кабинет впорхнул Эмиль Савиньяк. Он мгновенно оценил обстановку, вытащил из петлицы мундира лиловый цветок – и внезапно приник к взъерошенному Иноходцу сзади, крепко обнимая за плечи и прижимаясь всем телом:
- О! Вот ты где, ла-а-апушка…

Робер во второй раз за сутки совершил феноменальный кульбит, рванулся вперед от Эмиля, наткнулся на стол, вывернулся из первомаршальских объятий и отскочил к стене. Окинул обоих братьев по очереди безумным взглядом:
- Даже не приближайтесь ко мне. Вы оба!
Лионель, обалдело приоткрыв рот, пялился на Эмиля, Эмиль манерно закусил молочный стебелек ириса, его лицо исполнилось страдания, а глаза – готовых пролиться слез:
- Но как же так, сладенький?

«Сладенький» побагровел и рявкнул:
- Эмиль! Хватит! Это переходит всякие границы!
Первый маршал Талига закатил глаза, воздел руки и не очень внятно, по вине цветка во рту, продекламировал классика:
- Есть в близости людей заветная черта!

Эпинэ от души выругался и вылетел за дверь. Лионель прижал ладонь к губам и, глядя в упор на младшего братца, выразительно покрутил пальцем у виска.
- Ну, ты, братишка, дал!
Эмиль кокетливо фыркнул:
- Нет, не дал! – и показал старшему язык.

 

Лионель хотел, было, пожурить близнеца: Роберу и без шуточек доставалось в последнее время, но его разбирал хохот.
Последний бастион порядочности и сочувствия пал, когда из коридора, куда унесся Иноходец, послышались раздраженные голоса.
Дверь распахнулась во второй раз, и в нее ввалился все тот же Эпинэ, которого под руку волок Жермон Ариго.

- Какого демона! – шипел капитан королевской охраны, навечный в душе своей генерал Западной армии и выкормыш Ноймаринена. – Какого демона я последний узнаю, что Старик пропал?! Какого ляда я схожу с ума, и никому даже в голову не приходит объяснить мне – мне! – что его вызвал к себе Алва, и зачем Алва вызвал Рудольфа к себе! Безопасность страны – это безопасность короля, в конце концов! Здесь есть хоть один человек в своем уме, думающий о делах, а не о…
Жермон осекся и взбешенно махнул рукой.

Эмиль вытащил ирис изо рта и почесал в затылке.
- Я отчего-то подумал, что уж кому-кому, а тебе Старик сам напишет совершенно точно…
- И где эта гениальная мысль тебя посетила, Эмиль? В особняке Марианны Капуль-Гизайль? – вызверился Ариго. – Страна горит, а у тебя все мысли только о бабах! Двое суток! Но Эмиль - еще ладно, с ним давно все ясно в этом плане. Но ты-то, ты, Робер, что там делал?!
Под раздачу шли явно все подряд, но до затихшего у окна Лионеля очередь просто не дошла. Доведенный постоянными попреками – собственными, Дорака, геренция, а теперь еще и Жермона - Робер сорвался, наконец, и рявкнул в ответ:
- Что я там делал – как раз понятно, а вот что там делали твои гвардейцы?!

Ариго онемел.
Эмиль обалдело хлопал глазами.
Лионель спрятал лицо в тяжелой гардине и мучительно пытался не заржать, как племенной жеребец.
Жермон отмер и упер руки в бока:
- Н-нет. Я все понимаю. Первый маршал и – кто ты там уже у нас? – экстерриор – достаточно важные фигуры, чтобы обеспечивать им достойную охрану денно и нощно. Но меня можно было хотя бы спросить, прежде чем тащить моих гвардейцев охранять дом куртизанки?!

- Вы тут все – сумасшедшие! – выдохнул Иноходец и яростным жестом дернул Ариго за рукав. Ткань треснула:
- Тебя-то, Жермон, какая муха укусила?! Приют душевнобольных! Один врывается в кабинет и бредит, второй врывается и шута из себя корчит, третий врывается,чтобы просто поорать, видимо! Я Ноймаринену охрана, что ли?! Адъютант, порученец или приемный сын?!
- Главное, что не любовник, - ласково вякнул под руку разогнавшемуся Иноходцу Эмиль, за что тут же и поплатился: веской затрещиной от Эпинэ и изумленным вопросом от Ариго:
- Робер, а ты что, тоже?
Робер вцепился в собственные волосы и завыл в голос.

Лионель не выдержал, хрюкнул и захохотал, падая от смеха с ног, предательская занавеска услужливо сползла по резному карнизу в одну точку, образовав канат, и, перекрутившись, обвила Савиньяка-старшего, обещая скоро придушить.
Робера придушить обещал уже Ариго, во всю силу неслабых легких, а Эмиль, схватившись за пострадавшую голову, некуртуазно выражал свое возмущение.
В этот поистине драматический момент дверь кабинета бесшумно раскрылась в третий раз.

На пороге стоял изумленный и бледный от ярости Рудольф Ноймаринен.

В мгновенно наступившей тишине звонко треснула, обрываясь, занавеска, и кансильер Талига, граф Лионель Савиньяк, звучно шлепнулся на пол.

 

* * * * *

Сбитое с толку руководство Безмозглона шло на все новые уступки, и даже согласилось на совместное патрулирование коридоров, но тут мятежный санаторий посетил Тотктонада. Выслушав истерический рапорт директора, он дал несколько рекомендаций и исчез по своим делам.
(А. Жвалевский, И Мытько, «Девять подвигов Сена Аесли»)




- Мальчики, - с нажимом произнес Рудольф Ноймаринен, опускаясь в тяжелое кресло у стены регентского кабинета. – Я допускаю, что всех вас разом одолел приступ безумия. Этот мир сошел с ума, немудрено скатиться следом. Меня только настораживает совершенное душевное благополучие теньента Дарзье и участие в… этом тебя, Жермон. Мне казалось, для потасовок в кабинете экстерриора ты как-то недостаточно безответствен.

Жермон устроился в кресле напротив, взъерошенный и до сих пор удивленный:
- Это я сам не понял, как… Тут третьи сутки такое творится, вы бы знали!

Он жалобно заломил брови, с надеждой и обожанием глядя на старика: знакомый, привычный и надежный как скалы Ноймаринен казался спасением от любых напастей.
- Три дня? Странно, что вы еще живы и целы, господа. Насколько я знаю Рокэ, он уже через сутки подобного бедлама перестал бы развлекаться и устроил бы местный конец света персонально каждому. Он снова в глубокой печали? Уши оторву… Полковник Придд, если жив, тоже свое получит, а если не выжил – тем более…

Смущенно переговаривавшиеся офицеры вдруг разом притихли. Ноймаринен замолчал, прервав раздраженно-усталое ворчание, и напрягся:
- Судя по тому, что никто из вас не рыдает, не рвется застрелиться и не опускает глаза, Рокэ Алва жив. Судя по тому, как вы прижали уши, точно напроказившие щенки, с ним что-то не так. Что случилось? Герцог Эпинэ!

Робер меньше всего ожидал, что старый маршал обратится к нему, ведь рядом были, по крайней мере, двое его воспитанников, не считая благоразумно пропавшего по дороге сюда Анри Дарзье. От неожиданности он смутился, замешкался, стараясь пристроиться на облюбованном подоконнике так, чтобы поза казалась более-менее официальной, и растеряно выдал:
- Так он же уехал. В отпуск.

Годы военной службы, а особенно годы, проведенные рядом с Вороном, многому научили Рудольфа Ноймаринена. К примеру, не паниковать, не возмущаться, не срываться сразу, а дослушать вести до конца. Особенно вести от Росио.
- Что значит «в отпуск»? В последнем письме он вызвал меня сюда с какими-то срочными, важными, но невообразимо секретными делами. И никуда не собирался.
Жермон поднялся из кресла и опасливо отошел подальше, к окну, удачно выжив с подоконника растерянного Эпинэ.
- Он забрал полсотни своих стрелков, Валентина и уехал три дня назад. В оставленной в особняке записке говорилось, что в отпуск, домой.

Ноймаринен по-волчьи ощерился и прикрыл глаза:
- Алва уезжает на юг, забирает с собой Придда, я бросаю горящий Север и лечу сюда, сломя голову, в стране война, бунт и голод, а вы, дорогие мои, оставшись с малолетним королем, ударяетесь в пьянство, разврат и гоняетесь друг за другом по дворцу с цветочком в зубах?

Лионель виновато пожал плечами, Эмиль густо покраснел и спрятал привядший ирис из петлицы в карман.
- Мне очень жаль, Рудольф. Расслабились мы непозволительно, но… У нас был повод для праздника.

Ноймаринен сложил руки на груди, всем своим видом выражая насмешливый вопрос: праздник у кансильера, когда в стране такое? Жермон смотрел в окно, прижавшись виском к свинцовой раме. Робер настороженно и удивленно слушал. Он наконец-то был в себе и собран, как перед боем, почти вернувшись к привычной жизни и не спав толком пару суток.

Эмиль кивнул брату, отошел к двери и громким рявканьем выгнал из приемной дежурных офицеров, а заодно с ними и двух молоденьких порученцев Ноймаринена. Задумался, кто же теперь убережет кабинет от вторжения, но тут, будто по волшебству воплощенной мысли, в приемную тихо вошел Анри Дорак и успокаивающе кивнул другу и командиру: я на месте. Маршал закрыл за собой дверь, прислонился к ней спиной и со странной внутренней дрожью произнес:
- Господа… В общем, это, видимо, государственная тайна. Что она не должна уйти за эти стены, я говорить вам не буду, это вы мне все по очереди обычно говорите… Рокэ Алва… Рокэ, он… снова видит.

В комнате стало так тихо, что слышно было, как за окнами дворца расшумелся под порывами ветра старый парк. Где-то над Данаром гулко грохнуло.
Ноймаринен закрыл лицо узловатой сухой ладонью и молчал. Молчал Жермон, замерший у окна. И только Робер Эпинэ вдруг шумно выдохнул и быстро лег, почти рухнул, на узкую кушетку.
- Во имя Создателя, что ж это, просто сил никаких нет…

Ноймаринен выпрямился в кресле, усмехнулся, расправляя плечи, будто сбросив тяжкую ношу или долгое оцепенение:
- Робер, когда вы в последний раз ели?..
Этот несложный вопрос вверг Иноходца в глубокую задумчивость, зато вместо него почему-то радостно отозвался Эмиль:
- Я тоже позавчера!

Он высунул голову за дверь, от которой так и не отошел, и что-то задорно крикнул Анри. Тот рассмеялся в ответ и тут же вошел, неся поднос, уставленный чашками с дымящимся шадди и блюдом какой-то сдобы.
Ариго задумчиво потянул носом: он с недоверием относился к южной кухне вообще, и к шадди - в частности. Но напиток был приготовлен по-северному, совершенно неправильно на взгляд любого мориска или кэналлийца, зато совершенно не пах ни перцем, ни чесноком, ни другими южными дикостями.

- Я одного понять не могу: зачем Алва вызвал вас в Кэналлоа, и почему вы решили приехать сюда?
- Подумай, Жермон. Учти только непременно то, что Алва - далеко не дурак.
- А я знаю! – будто унар на уроке потянул руку Лионель. – Он вас не в Кэналлоа вызывал, Рудольф, а «к себе», сюда. Если бы предупредил, что, мол, уезжает, а вы нужны здесь, чтобы за нами присмотреть, вы бы ему написали… что-нибудь нехорошее. И все.

- Верно, - кивнул Ноймаринен, устало прикрывая глаза. – Росио гений, если кто-то из присутствующих сомневался... Он был уверен, что сумасшедший дом вы устроите тот еще, стоит ему уехать. И он знал, что я ему уши оторву за намеренье вдруг все бросить просто так. Или не просто так, а, кансильер Савиньяк?
Лионель покраснел кончиками ушей, чем немало изумил затихшего в уголке у пустого камина Анри. Тон Проэмперадора Севера и правда не оставлял сомнений в том, что именно маршал думает о должности своего выкормыша и о том, насколько тот ей соответствует.

- Вы правы, Рудольф. На юге назревает мятеж… Рокэ, конечно, уверил меня, что в первый раз об этом слышит, но что-нибудь непременно сделает... Видимо, все было не так просто, как он хотел, чтобы мне казалось.

- Мятеж в Кэналлоа при голоде в Талиге, отложение Марикьяры и потеря флота… Что ж, господа, я, пожалуй, даже не буду обрывать нашему дорогому регенту уши. И его генералу тоже не буду, хотя стоило бы…

 

Лионель вдруг встряхнулся, как разбуженный щенок, и быстро рванувшись через комнату, присел на подлокотник соседнего кресла, наклонился к Ноймаринену и жарким громким шепотом внезапно спросил:
- Я сейчас еще одну тайну у вас выспрошу, можно? Рудольф, за что вы хотели дать полковнику Приду звание генерала?! Ну, пожалуйста! Мы никому-никому не скажем!

Эпинэ сонно приподнял голову со своей кушетки, Эмиль уставился на брата удивленно, оккупированный Дораком угол таинственно молчал. Старый маршал переглянулся с Ариго и уважительно склонил голову:
- Жермон, мой мальчик, я тобой, в отличие от этих балбесов, горжусь уже второй раз за день: если знает Лионель, знает Росио… Тебя очень пытали?

Капитан королевской охраны улыбнулся в ответ:
- Вовсе нет. К моему удивлению, господин регент умеет понимать слово «нет», если сказать достаточно твердо.
От камина послышался сдавленный хохот, а затем - голос Анри:
- При всем моем уважении, господин граф, вы слишком плохо знаете герцога Алва. Основа его стратегии – разумное расходование сил и резервов, а также неожиданность действий. Когда герцог видит перед собой горный хребет, он не пошлет разведчиков искать перевал и скалы взрывать тоже не станет, он просто поймает зазевавшегося орла и допросит его.

Жермон серьезно кивнул:
- Вполне возможно, виконт. И что же вы хотели этим сказать?

- Он хотел сказать, что он слишком много знает, - вздохнул Эмиль, патетично прижимая ладонь ко лбу. – Пытали меня. И я не выдержал!
- Не могу осуждать вас, граф, - Рудольф откровенно веселился. – Такое немногим в подлунном мире по силам. Не казнитесь.
- Казнитесь, граф, казнитесь! – подскочил на месте Лионель. – Ты все знал и не сказал мне?! А я мучился любопытством, единственный из всех? Назови мне хоть одну причину, по которой я заслужил такие страдания?
- Вот если бы ты почаще писал нашему младшему брату…
- Достаточно! Я понял, меня здесь не ценят.

Хохот, грянувший в кабинете регента, слышен был, наверное, даже у дворцовых ворот. Рудольф качал головой, вытирая выступившие от смеха слезы, Жермон некуртуазно хрюкнул и ткнулся лбом в резную раму. Анри демонстративно подошел к «безутешному» Лионелю и обнял страдальца за плечи. Эпинэ посмеивался, кусая ус. Веселиться столь же безудержно, как остальные, ему мешало странное, совершенно непривычное ощущение: будто он, наконец-то, свой и находится среди своих. От этого захватывало дух, и было самую малость жутко.

Когда веселье стихло, нарочито обиженный Лионель уселся на подоконник, плечом к плечу с Жермоном, и требовательно уставился на брата:
- Ну и?
- Ну и мы с тобой довольно-таки много должны «дорогому полковнику», Нель. Он спас жизнь нашему буйноголовому шалопаю, а заодно и полтора полка кавалеристов и артиллерийскую батарею. А маневр был красивый, я тебе покажу потом письмо Арно. Или, может, генерал Ариго расщедрится на рассказ…

- Без бутылки хорошего вина – ни за что, - покачал головой Жермон. – Кхм… Хотел предложить разорить герцога Эпинэ на ящик-другой, все же, действительно, праздник, отметить мы обязаны, а герцог несколько дольше нашего находится в столице, но... Кажется, он спит.

Все оглянулись на кушетку и разом сочувственно улыбнулись: Робер Эпинэ, действительно, спал сладко и глубоко, как спят дети, наконец-то избавившиеся от страха или болезни. Анри подошел к нему, тихо ступая по паркету мягкими «дворцовыми» сапогами, и укрыл чьим-то плащом.

- Вино я вам обеспечу, - вполголоса отозвался Лионель и махнул рукой. – Тоже мне проблема. У меня в кабинете этого вина…
- Будем считать, что я не слышал, - иронично кивнул Ноймаринен. – Прикажи принести, и… Ты уверен? Насчет Росио?

Самые важные вопросы вот так и задаются: после всех возможных второстепенных, после бездумной болтовни, смеха и дурачества, когда затихнет первая душная волна, горячо ударившая в голову - да быть не может, это слишком!- когда успокоится дыхание, и сердце наберется достаточно мужества и отстраненности на пороге окончательного приговора, чтобы не сломаться, даже если огромная надежда обратится в прах.

- Я совершенно уверен, - кивнул Лионель. Он подошел и по-сыновьи обнял старика, устало и облегченно откинувшегося на спинку кресла.

Беседа сама собой сбавила тон, потекла тихо, неспешно и по-вечернему уютно. Проблемы и дела снова могли подождать до утра, а это значило, что все не так уж и плохо в засыпающем королевстве.
Вскоре подали ужин. Зажгли свечи. Ночь покрылась звездной россыпью и трепетно залиловела на востоке.



Где-то безумно далеко от столицы, посреди холмистых равнин Северной Эпинэ, Валентин отдал Рокэ повод Моро и с хохотом толкнул своего серого мориска пятками, высылая вслед несущемуся навстречу ветру Ворону.

 

назад        Часть Шестая           Часть Восьмая

Сайт создан в системе uCoz
Сайт создан в системе uCoz